Архив журнала для детей Костер
БИОГРАФИИ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ Далее

Кольцов Алексей Васильевич. Лев Озеров. Ветер с полудня. Статья

Стихи А. Кольцова

1809 — 1842

Русский поэт. Стихи о деревенской жизни, радости труда и общения с природой ("Не шуми ты, рожь", 1831); "Песня пахаря", 1831; "Косарь", 1836) близки по своей поэтике народным песням; многие положены на музыку. Стихотворение "Лес" (1837) посвящено памяти А. С. Пушкина.

Ветер с полудня

Статья

Еще в детстве я услышал стихотворение, на всю жизнь заворожившее меня. Оно называлось «Лес» и начиналось вопросительно:

Что, дремучий лес,
Призадумался,
Грустью темною
Затуманился?

Обращаю внимание на то, что я не прочитал его, а услышал. Услышал из уст матери моей. Она читала это стихотворение не целиком, а выборочно: как позже я убедился,— первая строфа, третья, пятая, шестая, еще две-три из середины. Потом мать делала длительную паузу и с энергией печали читала концовку:

Не осилили
Тебя сильные,
Так дорезала
Осень чёрная.

Предпоследняя строфа опускалась, и весь упор делался на последней:

С богатырских плеч
Сняли голову —
Не большой горой,
А соломинкой…

Мне виделась в зримой и болевой реальности и большая гора, и соломинка, и я следил за их неравным боем. Мать, читая эти стихи, внушила мне свою интонацию. Я рано почувствовал, как в этом стихотворении Алексея Кольцова выразилась могучая, раскованная и в то же самое время сдержанная в своей чистоте музыка русской речи, степной ее разлив, вольный ее распев. Тогда же в детстве, едва начав музицировать, я хотел в мелодии, пришедшей ко мне не извне, а из глубин зачитанного мною «Леса», передать гульливый, молодецкий, ветровой размах кольцовского стиха. До сих пор звучит во мне эта не воплощенная в нотных строчках музыка, звучит властно, несмотря на то, что большими композиторами созданы чудесные песни и романсы на слова Кольцова.

Когда уже в годы молодые я всерьез прочитал Кольцова и о Кольцове, когда я узнал, что «Лес» написан в 1837 году и посвящен памяти Пушкина, строки былинного наполнения встали на свое историческое место. От этого не поубавилась их сила и не померкло их обаяние. Тогда же (или несколько поздней) меня поразил кольцовский образ, тоже относящийся к Пушкину. «Прострелено солнце», — писал Кольцов. Даже по этим двум сложенным в образ словам виден поэт. И какой поэт!

«Прострелено солнце», — писал Кольцов к Краевскому в марте 1837 года после того, как узнал о гибели Пушкина. Сильный образ, продолжающий и завершающий то, что было сказано о Пушкине: солнце русской поэзии. Россия оплакивала своего великого поэта. У Кольцова для оплакивания была особая причина. Он видел Пушкина, Пушкин видел его. Пушкин одобрил поэтические пробы Кольцова, благословил его.

Со стихотворением начинающего поэта «Кольцо. Песня» («Я затеплю свечу…») Пушкин познакомился в 1831 году в «Литературной газете», а в 1835-м прочитал его первую книгу. Знакомство двух поэтов состоялось на одной из «суббот» у Жуковского во время приезда Кольцова в Петербург (между концом января — началом апреля 1836 года). «Субботы» Жуковского происходили в Царском Селе и Петербурге. Как известно, на этих «субботах» в 1820 году Пушкин читал отрывки из «Руслана и Людмилы». Тогда Жуковский по отношению к Пушкину был учителем. Теперь же Пушкин был учителем по отношению к Кольцову. Во всяком случае, оба они — Жуковский и Пушкин, — по словам Краевского, после прочтения книги Кольцова заявили, что «ничего не читали выше его произведений». В этой преувеличенно-восторженной оценке выразилось отношение передовой литературы к новому имени из народа. «Кольцов обратил на себя общее благосклонное внимание», — писал Пушкин в т. III «Современника» за 1836 год. Так еще и еще раз выразилась широта взгляда Пушкина на русскую литературу. В одном и том же 1836 году в своем журнале он печатает цикл «Стихов, присланных из Германии» Тютчева и поощряет свежий талант из народа. Русская поэзия виделась Пушкину необозримой и простирающейся вперед в немыслимую глубину десятилетий и веков.

Не только во взглядах на литературу, а в его собственном творчестве была явлена России и миру неисчерпаемость и многообразие. Кольцов мог учиться у Пушкина многому, всему, а мог он и увериться в своем даре, читая «Руслана и Людмилу», сказки и такие стихи, скажем, как «Песни о Стеньке Разине» (1826):

Как по Волге-реке, по широкой
Выплывала востроносая ладья…
Что не конский топ, не людская молвь,
Не труба трубача с поля слышится,
А погодушка свищет, гудит,
Свищет, гудит, заливается…

Или: «Сват Иван, как пить мы станем…» (1833).

Здесь кольцовский мотив до Кольцова, как у Кольцова мы встретим некрасовский мотив до Некрасова. Живая преемственность русской музы — явление вполне реальное, подвижное, богатое.

Принято думать и писать о Кольцове как о творце, зависимом от русской народной песни. Это несомненно. И сам поэт многие свои стихи называет «песнями», или «русскими песнями», или «сельскими песнями». В этом своем песенном творчестве Кольцов шел не по проселочным дорожкам, а по болыпаку, по магистральному пути, по которому шла передовая русская словесность от Пушкина до Некрасова. Мы обязаны Белинскому сообщением о том, что «чтение Пушкина и Дельвига в первый раз открыло ему тот мир, о котором томилась душа его, оно вызвало звуки, в ней заключенные». Это не только сообщение. Это важная мысль, указывающая на истоки кольцовской поэзии и поэтической культуры. О Пушкине в жизни Кольцова мы хотя и кратко, но уже сказали. О Дельвиге в жизни Кольцова нельзя не сказать. Именно Дельвиг был среди поэтов пушкинской поры творцом песен, сочетающих народную традицию с литературной.

Книга Дельвига «Стихотворения», изданная в 1829 году, попала в руки Кольцова. Белинский воспроизводит возможную схему рассуждений Кольцова: Дельвиг — барон, барон — это барин, да еще большой, вроде графа или князя, сочиняет же он русские песни. Следовательно, русская песня — не вздор и глупость, а поэзия… С тех пор Кольцов все больше склоняется к песне. Тропу, проторенную его предшественниками, он превратил в дорогу.

Белинский прав, рассуждая так. Но он решительно не прав в характеристике Дельвига и его песен. Нельзя согласиться и с характеристикой Мерзлякова, которую дает Белинский в статье о Кольцове.

Говоря о песнях Мерзлякова, критик замечает: «В них виден барин, которому пришла охота попробовать сыграть роль крестьянина. Что же касается до русских песен Дельвига — это уже решительные романсы, в которых русского — одни слова. Это чистая подделка, в которой роль русского крестьянина играл даже и не совсем русский, а скорее немецкий, или, еще ближе к делу, итальянский барин».

Если следовать этой логике (Мерзляков — барин, Дельвиг — барин), то ведь и наш Кольцов — не косарь и не землепашец, а купец, торговец, горожанин. Ну и что же! Нет надобности ставить знак равенства между творчеством и имущественным состоянием. Да и лучшие песни того же Мерзлякова и того же Дельвига, выдержавшие испытание временем и вошедшие в народный литературно-музыкальный обиход, опровергают суждение Белинского.

На Мерзлякове и Дельвиге Белинский не останавливается. Его взор обращается к Пушкину: «…Несмотря на объективность своего гения, Пушкин не мог бы написать ни одной песни вроде Кольцова, потому что Кольцов один и безраздельно владел тайною этой песни». Увлекшись возвышением Кольцова, Белинский в критическом пылу запамятовал, что именно у Пушкина автор «Косаря» подсмотрел свой род. Именно исходя из Пушкина, его «Руслана», его песен в народном духе, «Песен западных славян», его сказок, Кольцов продолжил поиск в этом роде. Он сказал свое слово, но ему помогли его сказать те предшественники, которых Белинский почему-то поспешил принизить. Время внесло поправку в суждение неистового Виссариона, запечатлев вместе с тем в историко-литературных сводах, как много сделал он для утверждения Кольцова и его поэзии. Дельвиг, именуемый Белинским не то немецким, не то итальянским барином, был глубоко русским поэтом, — Пушкин, несмотря на любовь Дельвига к античности, называл его: «славянин молодой». Его перу принадлежат такие песни, как: «Соловей мой, соловей», «Не осенний частый дождичек», «Ах ты, ночь ли», «Голова ль моя, головушка», «Пела, пела пташечка», и некоторые другие, вошедшие не только в литературно-музыкальный, а и в народный обиход. Некоторые из них именно Дельвигом названы «русскими песнями». Это даже не название, а указание на жанр, в становлении которого поэту принадлежит особое место.

Вспомним тексты Антона Дельвига:

Голова ль моя, головушка,
Голова ли молодецкая,
Что болишь ты, что ты клонишься
Ко груди, к плечу могучему?

Или:

Ах ты, ночь ли,
Ноченька!
Ах ты, ночь ли,
Бурная!

Разве в этих мотивах не чувствуется предвестия Кольцова? А песни были сложены: первая — в 1823 году, вторая еще раньше — в 1820 или 1821 году, то есть до появления собственно кольцовских песен. А вот «Русская песня» 1824 года:

Пела, пела пташечка
И затихла;
Знало сердце радости
И забыло.

Разве же здесь только слова русские, разве же самое настроение, самая мелодика стиха не пронзены любовью к русскому народному распеву?!

Не в силу ли этих достоинств стихи Дельвига положены на музыку Глинкой и Даргомыжским, Булаховым и Гурилевым, Алябьевым и Рубинштейном, Варламовым и Вильбоа, Гречаниновым и Метнером…

Разумеется, не Дельвиг и не Мерзляков начинали русскую письменную песню. До них были Ломоносов и Сумароков, Богданович и Державин, Дмитриев и Нелединский-Мелецкий, Жуковский и Рылеев, было множество переложений, переделок, подражаний, стилизаций. Еще Радищев говорил о значении русских песен: «В них найдешь образование души нашего народа». Каждый из поэтов гранил одну из граней чудесного кристалла народной песни, и Кольцов учился этому высокому искусству у своих предшественников.

Что же касается Дельвига, то он первым в истории нашей поэзии сознательно и последовательно сделал русскую песню одним из главных жанров своей поэзии, что не могло не повлиять самым благотворным образом на Кольцова. Да и сейчас песни Дельвига поют, не зная, кто их автор. Впрочем, такая безымянная слава — достойная зависти участь многих поэтов, писавших песни…

Явление Кольцова не так уж однозначно, как может поначалу показаться. Поэт пришел как бы по зову России в свой урочный час. За ним пришли Никитин и Некрасов. Без Кольцова в русской поэзии немыслимо себе представить — при всем их различии — Трефолева и Сурикова, Дрожжина и Исаковского, Клюева и Клычкова, Дружинина и Твардовского; в поэзии народов СССР — прежде всего Шевченко с его «Кобзарем», Хетагурова с «Осетинской лирой», Купалу с «Жалейкой».

О Кольцове как о первом «поэте земледельческого труда» говорил Успенский. Именно это имел в виду и Есенин, когда в своем стихотворении 1917 года писал:

О Русь, взмахни крылаыи,
Поставь иную крепь!
С иными именами
Встает иная степь.

По голубой долине,
Меж телок и коров,
Идет в златой ряднине
Твой Алексей Кольцов.

В руках — краюха хлеба,
Уста — вишневый сок.
И вызвездило небо
Пастушеский рожок.

Такова поэтическая легенда о Кольцове. Таков его лик. Каковы же обстоятельства его реальной жизни? Каково его лицо?

Родился Алексей Васильевич Кольцов 3 октября 1809 года в Воронеже. Отец его был прасолом. В наши дни мало кто может объяснить, что это такое — быть прасолом. Слово ушло из обихода вместе с породившим его явлением. Прасол — это скупщик мяса и рыбы для розничной, мелочной распродажи, иными словами — перекупщик, посредник между базарным продавцом с возу и оптовым покупателем. Корень слова — от «прашить», «прашничить», то есть добывать и промышлять. Короче говоря, отец Кольцова был купцом и купцом повелел быть сыну. Кольцов-отец отдал Кольцова-сына в Воронежское уездное училище, с тем чтобы через год забрать его оттуда. На этом завершилось образование. В дальнейшем все пришлось наверстывать самообразованием.

С детства Алексей Кольцов вынужден был заниматься любезными отцу прасольскими, купеческими делами. Перед его взглядом проходили гурты скота, он присутствовал на бойне, видел кровь, ездил по базарам, «обманывал людей и иногда подличал», как скажет он сам много поздней. Он отлично знал Россию воронежского пояса, нравы всех слоев населения, психологию пахаря-труженика, купца, мещанина. Мечтатель, поэтическая натура, чуткая и впечатлительная душа, Кольцов был погружен в дела низменного торга, в суды-пересуды купцов, в скотные дворы, в лукавство и азарт купли-продажи… Другой воронежский поэт, Никитин, торговал в свечной лавке и ходил с лотком по базару… Но и того и другого возвысила русская муза!

Отец Кольцова, по слову поэта,— «человек простой, купец, спекулянт, вышел из ничего, рожь молотил на обухе», был натурой жестковыйной, крутой, любившей, чтобы его боялись. Трепет перед ним был мерой почтительности к нему. Этого он требовал и от сына. Причиной одной из горчайших драм поэта был он же, его отец Василий Кольцов. Зная, что Алексей без памяти полюбил служанку-красавицу, отец продал ее. Насильно выдали ее замуж, и вскоре она умерла. Пережитая драма глубокой болью отозвалась в душе Кольцова, и эта боль была долговременной, неутихающей, жгучей. После перенесенной горячки поэт не смог окончательно оправиться. Сильное, нежное, свободное чувство и тирания, жестокосердие, невежество властно вошли в жизнь, а затем и в творчество, как глубоко личное и вместе с тем глубоко социальное противоречие. Мук этой несчастной любви хватило на всю его творческую жизнь.

В шестнадцатилетнем возрасте Кольцов близко сходится с воронежским стихотворцем Сребрянским, с книготорговцем Кашкиным. Велика была в поэте-самородке тяга к культуре. Становление его личности было сложным, многотрудным. Впечатления бытия требовали широкого размаха крыльев стиха. А этот размах давался несомненному таланту по мере того, как он овладевал культурой. Чтение было его отрадой.

С начала 30-х годов Кольцов сближается с целым рядом примечательнейших людей. Они помогли поэту осознать себя и поверить в свои силы. Вслед за Станкевичем поэт знакомится с Белинским. Эти два имени ярко светятся в биографии Кольцова. Станкевич, земляк поэта, издал на свои средства первую книгу стихов Кольцова (1835), состоящую из 18 стихотворений; великий критик написал две статьи о поэте: «Стихотворения Кольцова» (1835), «О жизни и сочинениях Кольцова» (1846) — статьи, сыгравшие выдающуюся роль в творческой судьбе поэта. По свидетельству Панаева, Кольцов говорил ему о Белинском: «Я обязан всем ему: он меня поставил на настоящую дорогу».

В Москве и Петербурге Кольцов общается с Чаадаевым и Владимиром Одоевским, Боткиным и Вяземским, Жуковским и Полевым и, конечно же, с Пушкиным, Белинским. Он восторгается игрой Мочалова и Щепкина. Он мечтает успеть в жизни (об этом и пишет Белинскому) хорошенько изучить русскую и мировую историю, выучиться по-немецки, хочет прочитать Шекспира (он и станет его любимым автором), Гете, Байрона, Гегеля, углубиться в астрономию, географию, ботанику, физиологию, зоологию и другие науки. Собирается написать либретто для оперы. Предполагает два года поездить по России, пожить год в Питере.

Кольцов мечтал отделаться от замучивших его торговых забот и отдаться учению и творчеству. Приходят разные планы: открыть книжную лавку, заведовать конторою «Отечественных записок» (предложение Краевского); были и другие намерения. Но отец, семья держат Кольцова; судился из-за них, не выходил из долгов, маялся.

Многим мечтаниям Кольцова не суждено было осуществиться. Его здоровье было подорвано непосильной работой на семью, постоянной погруженностью в прасольские заботы, отрывавшие поэта от его мечты, призвания, главного дела жизни. Запутанные торги и долги отца-самодура он вынужден был распутывать. Семья же ему не помогала. Его травили или, как свидетельствует Белинский, его ежедневно, ежеминутно оскорбляли, мучили, дразнили, как дикого зверя в клетке. Ему иногда не на что было купить лекарства, чаю, сахару, свечей. Мать украдкою от всех, прежде всего от мужа, приносила ему обед и ужин. А он делал ради семьи даже то, что было противно его натуре, но не получал благодарности. «Сестре на свадьбу отец нашел десять тысяч рублей, а больному сыну нет двести — на лекаря», — писал поэт, как бы приоткрывая занавес одной из пьес Островского. Драма с Дуняшей, ее смерть, купеческое и мещанское окружение так и просятся в пьесу…

Алексей Васильевич Кольцов умер 29 октября 1842 года. Он похоронен на Митрофаньевском кладбище Воронежа.

В знаменитом герценовском мартирологе, вслед за именами Пушкина, Лермонтова, Веневитинова, сказано: «Кольцов убит своей семьей, тридцати трех лет». Его жизнь была столь же мучительна, сколь и прекрасна своими порывами и творческими свершениями. Непосредственный материал жизни — быт прасольской семьи, обычаи и повадки купцов не вошли в поэзию Кольцова. В его поэзии выразился характер глубоко народный. По стихам его не прочитаешь летописи жизни поэта, но по ним уловишь думы и чаяния русского крестьянина дореформенной поры.

Наследие Алексея Васильевича Кольцова невелико по объему, но очень значимо по своей художественной ценности. О личности поэта говорят не в отрыве от его стихов, а именно в связи с ними. «Экая богатая и благородная натура!» (Белинский). Какое «жгучее чувство личности» (Щедрин). «Из самых глубин нации зазвучал такой голос, как голос Кольцова» (Герцен).

«Из самых глубин нации…» Это выражает существо явления Кольцова. Он был первым высоким голосом еще безголосого в ту пору крестьянства. Были поэты-самоучки из крестьян. Но явление Кольцова — иного ряда. Об этом много сказано нашими критиками, в первую голову Белинским. Он родился, чтобы творить поэзию, и он творил поэзию, соединявшую Пушкина и Лермонтова с Некрасовым. Россия ждала нового поэта. Об этом говорит Добролюбов: «Нам нужен был теперь поэт, который с красотою Пушкина и силою Лермонтова умел продолжить и расширить реальную, здоровую форму стихотворений Кольцова».

Читая Кольцова, отмечаешь безыскусственность и бесхитростность его стихотворений. Он сам их пел, и в этом проявлялось сказительское, импровизаторское начало его творчества. Но было бы большой ошибкой причислять Кольцова к кругу собственно сказителей и импровизаторов. Нет, в его сочинениях содержатся все качества, которые отличают истинную поэзию, созданную художником. Культура образа, выражающая душевную культуру, серьезность поставленной перед собою художественной задачи, работа над словом, верно передающим замысел, — вот некоторые из этих качеств.

В лучших своих произведениях на семейно-бытовые, любовные и трудовые темы Кольцов самобытен, и его образы достигают силы символов. Его соха, или его сивка, или коса в руках его косаря укрупняются, как в былине. Поэт перебрал несметный песенный материал, находившийся в руках народа. Он записывал песни и передал большое их количество в собирательский кружок П. В. Киреевского.

Теперь принято сочинения поэта, его стихи печатать в хронологической последовательности, подряд: ранние, подражательные работы вместе с самобытными, сильными, отмеченными высокими художественными достоинствами. Над ранним Кольцовым еще господствует среднеромантический стандарт, стихотворная мода середины — конца 20-х годов XIX века:

Зачем ты, дева, не желаешь
Со мною быть наедине?
(«К подруге коей юности», 1829)

Годом раньше он пишет послание «Прекрасной поселянке» (характерно это «поселянке» вместо «крестьянке»). Здесь и «уста», и «ланиты», и «младая грудь», и «крутая скала» и прямая ссылка на первоисточник:

Одна, над бездною морской,
Как дева Пушкина, стояла —
Под белым флагом покрывала…

Очевидна неуклюжая сентиментальность, неловкая романтичность всех этих «поселянок», «дев», «зефиров», пришедших из чужих стихов. Иногда автор не скрывает подражательности. В подзаголовке к «Соловью» сказано: «Подражание Пушкину».

Перефразой пушкинского (стихи Ленского из «Онегина») «весны моей златые дни» является кольцовское «дни моей златой весны» («Песня», 1829).

И рядом с этой поэтической условностью пробивается живое, самобытное, уже собственно кольцовское:

Полюбишь ли, девушка,
Полюбишь ли, красная,
Без модной учтивости
Любовию верною
Удалова молодца?
(«Песня», 1829)

Написанные в духе моды, подражающие романтическим шаблонам стихи (с полночью, кинжалом, кровавым мщением, грешником ада) вступают в спор с «Повестью моей любви», где слышится живой голос Кольцова:

Не видал я красных дней;
Жил в степях с коровами,
Грусть в лугах разгуливал,
По полям с лошадкою
Один горе мыкивал.

Пробует себя Кольцов в духе классического послания (например, «К N…», «Послание Н… П…», 1830), пишет триолеты («Прошу, оставьте вы меня…», 1830), в анакреонтическом роде («К другу», 1830), сочиняет стихи в альбом («Что мне, скажите, написать…», 1830), элегии (например, «В твои объятья, гроб холодный…», 1830). Некоторые из них встречают радушный прием, даже Белинский восторженно пишет о таких стихах; в частности, о послании «К другу» и о «Первой любви». И действительно, из произведений, написанных в форме классических посланий, эти два наиболее удачны. В них выразился поэт, несмотря на чуждую для него лексику и ритмику. Оба эти стихотворения пронизывает своя самостоятельная мысль, свой важный повод для поэтического высказывания.

И все же не набивший оскомину романтический штамп вывел Кольцова на дорогу серьезного творчества, Если бы не все более и более набиравшая силу с начала 30-х годов самобытная поэзия Кольцова, если б не оригинальные песни и думы, имя Кольцова не удержалось бы в памяти поколений. Как определилась оригинальность Дениса Давыдова в гусарской песне, так оригинальность Алексея Кольцова определилась в песне крестьянской.

Написанное 20 сентября 1830 года стихотворение «Кольцо» блеснуло, нет, полыхнуло в глаза читателей самобытностью.

Я затеплю свечу
Воску Ярова,
Распаяю кольцо
Друга милова.

А далее — на следующий день написанная «Сельская пирушка» с жанровой концовкой:

По селу петухи
Перекликнулись;

Призатих говор, шум
В темной горенке;

От ворот поворот
Виден по снегу.

Еще недавно читатель слышал слова, произносимые с чужого голоса, а здесь он слышит единственный и неповторимый голос Алексея Кольцова. Его стали отличать от сонма других голосов. По силе и тембру, по мелодике стиха, по распеву. И конечно, по темам, выхваченным из глубин жизни. В его стихах кони, соколы, живые люди — пахари, косари, молодые, старые.

1831 год дает «Песню пахаря». В то же время — «Видение Наяды» — искусственное многословное стихотворение, написанное как бы другой рукою, стихотворение с самопародийными строками:

Она так ласково ко мне главу склонила;
Она сама меня так тихо обнажила.

1832 год приносит «Песню» («Ты не пой, соловей…»), «Размышления поселянина». В 1833 году Кольцов создает «Удальца» («Мне ли, молодцу…»).

С годами усиливается доля живых, собственно кольцовских стихов, их превосходство над подражательными стихами. Друг за другом следуют «Не шуми ты, рожь» (1834), «Урожай», «Глаза» (1835), «Женитьба Павла», «Молодая жница», «Косарь», «Умолкший поэт», «Неразгаданная истина», «Великое слово», «Молитва», «Могила» (1836) и далее, далее в том же духе. Поэт уверился в себе, раскрыл крылья во весь разворот их, воспарил.

Наиболее зрелые стихи находим среди произведений 1835 — 1836 годов. В этих собственно кольцовских стихах, в стихах, где он раскрылся как поэт, читатель разглядел большой мир русского крестьянства. В этих стихах крестьяне говорят с глазу на глаз со своими женами, со стариками, с детьми, с соседями, со своей судьбой, с природой — зноем, ветром, грозой, родником, а главное — с землей-кормилицей. В этих стихах изливалась душа народная.

Всего чаще, всего больше и всего неохотней поэт видел вокруг себя купцов и мещан, но всего желанней для него было наблюдать деревенских землепашцев. В лаптях, рваных кафтанах, в нужде и заботах, в тяжестях и радостях труда. Стихи Кольцова невольно складываются то в поэтический календарь трудов русского крестьянства, то в его поэтическую летопись. Читая Кольцова, ловишь себя на мысли, что при всей огорчительной немногочисленности его строк они все же производят цельное эпическое впечатление. Кажется, это сочинил не один человек, а народ. Средствами лирики Кольцов добивается эпического звучания стихов, а эпос передает драму русского трудового крестьянства.

От бытовой, внутрисемейной темы Кольцов вырывается на простор всей России. Из круга крестьянского двора выходит на общенародный круг. Кольцовский герой трудолюбив и знает цену сделанному. Он скромен и горд одновременно. И конечно, он любит свободу. Ему «надо волю безотменную».

Кольцовский герой поет песню, в которой выражает себя целиком, без утайки. Он думает думу глубокую, тяжкую, серьезную. Рядом с «песней» у Кольцова часто находим — в заглавии или подзаголовке — «дума». Такие думы-размышления встречаем у Лермонтова и у Рылеева. Всего ближе кольцовская дума к шевченковской. Это энергическое выражение наболевшего чувства, лирика, в которой накоплено эпическое содержание — жизнь, борьба, мечта.

Сяду я за стол
Да подумаю,
Как на свете жить
Одинокому.

Это не только холостяцкое размышление. Как жить дальше? Что делать? Кто виноват? Эти проклятые вопросы жизни ставит Кольцов перед современниками, перед будущим.

Но Кольцов задумывается не только над проклятыми вопросами непосредственного каждодневного бытия. Его внимание притягивает природа, которую он не столько описывает, сколько живет ею, сливается с ней, как косарь или пахарь.

Целая природа —
В душе человека, —

говорит Кольцов в стихотворении «Поэт» (1840). Его дума о природе действенна. Он не только берет от природы. Он отдает ей жар души.

Не может быть, чтобы мои идеи
Влиянья не имели на природу.
(«Дума двенадцатая», 1840)

С юношеских лет мысль Кольцова прикована к тайнам природы, мирозданья, времени, вечности. В послании к Жуковскому говорится:

Глубокая вечность
Огласилась словом.
То слово — «да будет!»
«Ничто» воплотилось
В тьму ночи и свет…
(«Великое слово» 1836)

Кольцов вопрошает: «Что же совершится в будущем с природой?» и словно просит нас ответить. В «Молитве» (Дума) он пишет;

Спаситель, спаситель!
Чиста моя вера,
Как пламя молитвы!
Но, боже, и вере
Могила темна!
Что слух мой заменит?
Потухшие очи?
Глубокое чувство
Остывшего сердца?

В «Лесе» (Дума, 1839) этот мотив углубляется:

Ужели в нас дух вечной жизни
Так бессознательно живет,
Что может лишь в пределах смерти
Свое величье сознавать?..

Дерзко, молодо, сильно!

По сути поэт оспаривает божественное слово о загробном мире. Пусть нежно, вопросительно, стыдливо, но он отрицает веру в загробную жизнь. Через душу поэта прошло много дум — от думы о судьбе пахаря до думы о судьбе вселенной.

Многие (по сообщению Белинского) осуждали Кольцова за этот род стихотворений, усматривая в них претензии «полуграмотного прасола на философское умничанье». Но подобных высказываний становилось все меньше и меньше. Теперь их совсем нет.

Читая и перечитывая Кольцова в наши дни, отмечаешь про себя и его мечтательность, и тягу к действию, к большому миру забот и тревог человечества. И все же доминантой в хоре стихов поэта нельзя не признать песню батрацкого горя. Уж кто-кто, а Кольцов постарался избыть в стихах свою горемычную судьбу, так бедственно совпавшую с судьбой русского крестьянства.

Ах ты, горе, горе,
Горе горькое!

Какая сильная поэтическая краска это четырежды по-разному повторенное слово, вернее так: трижды как существительное и однажды как прилагательное, эпитет. Но в этом аккорде целая песнь. Вот где задача для актера-чтеца. Вот испытание для слушателя! Сколько здесь можно передать оттенков смысла!

Песнь старика, у которого один сын пошел на службу, а другой в могилу, — «две вдовы невестки; у них детей кучи — все мал мала меньше». Песнь молодца, потерявшего возлюбленную: «Тяжелей горы, темней полночи легла на сердце дума черная!» («Не шуми ты, рожь…»). Песнь труженика, встающего до зари: «На гумне — ни снопа; в закромах — ни зерна; на дворе, на траве — хоть шаром покати» («Что ты спишь, мужичок?»). Песня девушки, насильно выдаваемой замуж за старика («Ах, зачем меня…»). Многообразна песенная галерея Кольцова, на все лады, на все голоса показано им мужицкое горе.

Если до Кольцова эти мотивы звучали в третьем лице, то у него они звучат от первого, как личное переживание. Это придает им характер автобиографический, личный. Батрак» крепостной рассказывает о себе, не таясь, открыто, распахнуто, как на духу.

Поэт реальности, Кольцов в самой реальности, а не на стороне ищет способ ее преодоления:

…что мы в жизни потеряли,
У жизни снова мы найдем!
(«К другу», 1880)

У эпигонов Кольцова и Некрасова мотивы щемящей жалостливости и доходящей до сентиментальности подавленности — личной и социальной — приводили к однообразию и монотонности. У самих же Кольцова и Некрасова привлекает полифоничность звучания. У них находим сосредоточенную энергию гнева и осмысленную силу радости. Образ свободы, еще верней — воли, обретает силу символа — сокол.

Иль у сокола
Крылья связаны?
Иль пути ему
Все заказаны?

Хотя сокол привязан к сошке, как сошка к сивке, он полон энергии, он получает удовольствие от труда:

Выбелим железо
О сырую землю.

Выбелить — значит здесь: много вспахать земли, сильно поработать. За нищетой видится не только покорность, но и упорство.

Вместе с бедностью
Дал мне батюшка
Лишь один талан —
Силу крепкую.

Пахарю люба посеянная им «рожь высокая», рожь, по которой ветерок «плывет, лоснится, золотой волной разбегается».

В копны чистые
Снопы сложены;
От возов всю ночь
Скрыпит музыка.

Это отчетливо мажорная нота. Резкий свет. Полногласие. В «Косаре» радость труда передана физически ощутимо. Слыша строки из этого стихотворения, я в детстве воспринимал их как сочиненные самим народом:

Раззудись, плечо!
Размахнись, рука!
Ты пахни а лицо,
Ветер с полудня!
Освежи, взволнуй
Степь просторную!
Зажужжи, коса,
Как пчелиный рой!
Молоньей, коса,
Засверкай кругом!

В русской поэзии не много строк, воспевающих радость крестьянского труда. Звонкий, душеспасительный и тяжкий труд косаря сравнивается с явлениями природы — то с пчелиным роем, то с молнией. Самые восклицания восходят к былинному восторгу перед силой и удалью: «Раззудись, плечо! Размахнись, рука!» К числу присловий Грибоедова и Крылова, Пушкина и Некрасова должно добавить и это, кольцовское. Оно далеко не единственное у поэта. Достаточно вспомнить: «На заре туманной юности…», «Не расти траве после осени, не цвести цветам зимой по снегу!», «И те ж люди — враги, что чуждались тебя, бог уж ведает как, назовутся в друзья», «Ах, не к радости плакать хочется», «У чужих людей горек белый хлеб», «Как здоров да молод, без веселья — весел; без призыва — счастье идет отовсюду», «Занялся дух — слово замерло…» и многое, многое другое. Такие крупицы щедро рассыпаны на золотых приисках поэзии Кольцова.

В поэзии Кольцова композиторы всегда находили неиссякаемые родники песенности и романсовости. Глинка и Варламов, Даргомыжский и Гурилев, Римский-Корсаков и Мусоргский, Балакирев и Рубинштейн, Рахманинов и Глазунов — вот далеко не полный список композиторов, обращавшихся к кольцовским текстам.

Кольцовский стих передает характер говорящего, несет нам его интонацию, его песенную волну. Мы как бы вместе с поэтом, одновременно с ним произносим его песнь — думу-молитву, произносим нараспев, скандируя, следуя заданному поэтом ритму:

Но, увы, нет дорог
К невозвратному!
Никогда не взойдет
Солнце с запада!

Порядок слов в стихе, естественная инверсия почти физически передают темп, в котором надо произносить эти слова. Их не выпалишь скороговоркой. Они требуют выявленности каждого из членов предложения. Излюбленное Кольцовым построение строфы — параллелизм :

Лицо белое —
Заря алая.

Или:

От дружка дары
Принесу с собой: На лице — печаль,
На душе — тоску.

Движение образа — от одного определения к другому:

Ночка темная,
Время позднее —
Скучно девице
Без товарища.

Ритмический рисунок стиха прост и прихотлив, изобилует синкопами, не насилует естественной интонации речи и, напротив, дает ей выход на живых волнах слова:

Дуют ветры,
Ветры буйные.

Глагол — существительное, повтор того же существительного — прилагательное. Третья и четвертая строки той же строфы повторяют тот же рисунок:

Ходят тучи,
Тучи темные.

Повтор — как осознанный стихотворно-мелодический прием. Условно можно сказать, что здесь первая и третья строки — запев, вторая и четвертая — припев, аккомпанемент. Это разнообразится у Кольцова, но все равно в основе своей — тот же рисунок.

По лицу кольцовского стиха проходят все тени, все облака, пролетают все молнии, которые проходят и пролетают в душе поэта. Мы слышим все малые оттенки его настроений. В «Русской песне» холостяк встретил безродную девушку, полюбил ее — «весь измучился»; где жить, на что жить? И поющий песню весь перед нами:

Погубить себя? — не хочется!
Разойтиться? — нету волюшки.
Обмануть, своею бедностью
Красоту сгубить? — жаль до смерти!

Живое, трепетное, болевое слово…

Поэтика Кольцова так же близка к русской народной песне, как поэтика Шевченко близка к песне украинской. Это не зависимость, а близость. Оба поэта дали своим народам не только оставшиеся навсегда песни и думы, но и самое сознание национальной характерности этих песен.

Современный читатель обогатит свое представление о русской поэзии, если не пройдет мимо поэзии Кольцова. Ее привлекательность не на поверхности. Она сокрыта от глаз праздного читателя, который может счесть Кольцова анахронизмом, примитивом, позавчерашним днем. Но она охотно и открыто идет навстречу читателю любознательному, чувствующему энергию отечественного стиха и истоки его красоты.

Все творенья в божьем мире
Так прекрасны, хороши!
Но прекрасней человека
Ничего нет на земле! —

говорит Кольцов в думе «Человек». Задолго до Горького с его знаменитым афоризмом «Человек — это звучит гордо» русский поэт произнес программные не только для него, но и для всей нашей литературы слова. Он их не только насытил современным ему содержанием, он передал их народный, вечно живой, глубоко важный и для наших дней смысл. Из темнеющих глубин крепостничества до нас доходит чистый голос веры в человека и его деяние.

…Здесь я старался нарисовать образ Алексея Кольцова, показать содержание и значение его поэтического дела. Мне хотелось, чтобы мой современник почувствовал драматизм этой судьбы, увидел то прекрасное, что содеял человек-песнетворец. Иными словами — я хотел свой голос присоединить к сильным и убедительным голосам тех, кто при разных характеристиках Кольцова (то называя его народным поэтом, а не только поэтом из народа, то именуя его гением) сходился на том, что он поэт истинный, талант неподдельный и самобытный.

Лев Озеров

А. В. Кольцов. Стихотворения. Москва, Детская литература, 1979.

Конкурсы
О ЖУРНАЛЕ «КОСТЕР»




РУБРИКИ ЖУРНАЛА «КОСТЕР»