Рассказы для детей
Боберман-стюдебеккер
Повесть
Глава первая
Вовка был неутомимый лодырь...
...не жалея сил и времени, напрягая все свои умственные способности, он выискивал способы, чтобы не только не учить уроки, но и в школу не ходить! Вообще!
Если бы столько усилий он тратил на учебу, он бы уже академиком был. Честное слово!
Ну, если не академиком, то студентом или, на худой конец, десятиклассником, а не торчал бы в своем четвертом классе. Такие случаи бывали, когда из четвертого класса человек запросто поступал в институт. Если он гений, конечно.
Но Вовка в десятый класс не стремился и о своей гениальности тоже помалкивал, хотя в том, что он — Вовка — человек необыкновенный, не сомневался ни одной минуточки.
Разве обыкновенный человек может прочитать Большую медицинскую энциклопедию, где половина слов не по-нашему написана, а те, что русскими буквами, совершенно не понять? А Вовка прочитал! И после этого был уверен, что запросто может изобразить любую болезнь.
Особенно ему удавалось изображать боли в животе. Он недавно так корчился, так стонал, что его три дня на "скорой помощи" возили то в больницу, то обратно. Почти что десяток врачей и санитаров его рассматривали, ощупывали, велели показать язык и все-таки не могли догадаться, что у него: аппендицит, почечная колика или воспаление всех кишок сразу, — пока один старенький доктор не догадался, что у Вовки контрольная по арифметике.
Он так смеялся, этот доктор. Так радовался, даже слезы утирал.
Гений! — говорил он, похлопывая Вовку по тощему животу. — Талант. Между прочим, этот симулянт — мое воскресшее детство!
Конечно, это была случайность! Кто же мог предположить, что старенький доктор сто лет назад подобным же образом морочил своих учителей и родителей.
Но ведь даже он назвал Вовку гением! Стало быть, это было в Вовке — способности необыкновенные...
Вовка был уверен, что, когда он вырастет, сможет запросто стать киноартистом или Штирлицем... Стоило ему лежа на диване закрыть глаза, как легко представлялась стена школы и мраморная доска: "Здесь учился выдающийся... (дальше пока не заполнено)" — ну, в общем, — Вовка! И он не сомневался, что все именно так и будет. Но вот когда? Его, скажем, совсем не устраивала посмертная слава. Ему хотелось сейчас всем доказать, что он не "хе-хе-хе", а самый настоящий "о-го-го!".
Но ведь не мог же Вовка саморазоблачиться! Сказать:
— Ну что, дурачки! Ловко я вас?
Конечно, ребята бы удивились. Хотя и не все. Те, кто носили совершенно здоровому Вовке домашние задания и яблоки, вряд ли бы пришли в восторг. Про учителей и родителей говорить нечего. А прославиться хотелось. Ох, как хотелось!
Даже не то чтобы прославиться, а хотя бы оказаться в центре внимания. А то всего и славы — слабое здоровье. По справкам вообще выходило, что Вовка не болеет только в воскресные и праздничные дни. Случай, конечно, редкий, но Вовке почему-то не хотелось, чтобы к этому загадочному явлению было проявлено пристальное внимание общественности... Ему хотелось прославиться чем-нибудь другим! И такая возможность появилась.
Глава вторая
Голос у него был не шаляпинский...
...можно сказать, вообще никакого голоса не было. Поэтому на пении он сидел тихо, не орал, не бесился, как другие. И, наверное, потому, что в шуме и гаме урока учительница и свой-то голос редко слышала, она поставила Вовке пятерку в четверти.
Неизвестно почему, но вот как раз из-за этой пятерки отец сначала покраснел, потом побелел, потом пошел пятнами, как испорченный цветной телевизор... Его не смутили волны троек, которые заполняли табель; и даже двойку по арифметике, что гордым лебедем плыла по этим волнам, он вроде бы не заметил. Но когда взгляд его наткнулся на пятерку по пению, отец осатанел:
— При таких отметках ты еще поешь?! — заорал он, расстегивая брючный ремень.
Мама и бабушка повисли у него на руках, и тем самым спасли Вовку от давно заслуженной порки.
— Костя! — кричала мама. — Это не наш метод! Это непедагогично!
— Да нешто нонеча царский режим, чтобы дите истязать? — вторила ей бабушка.
— А что мне с ним делать? Что делать?! — вырывался отец.
Но и мама и бабушка держали его мертвой хваткой, и он только елозил тапочками по паркету.
— Надо как-то стимулировать его тягу к знаниям, — пояснила мама, оттесняя отца на кухню.
— Подарочек посули! — советовала бабуля, стараясь заполнить собою весь коридор и прикрыть Вовку.
— Да у него этих подарочков... — стонал отец — Только что птичьего молока нет! Железная дорога? Моментально! Велосипед — пожалуйста! Чего тебе не хватает?
И вдруг Вовка, наверное, со страху, совершенно неожиданно для себя выпалил:
— Собаки! Мне собаки не хватает!
— Я тебе слона куплю! — отец бессильно рухнул на табуретку. — Носорога африканского! Орла с вершин кавказских гор добуду...
— Вот и хорошо! Вот и решили! — поглаживая отца, приговаривала мама.
— Внучек! Ты уж расстарайся! Неуж ты глупей всех? — ворковала через час бабуля, отпаивая Вовку после нервного потрясения чаем с молоком.
— А собака будет? — спросил внук, уминая горстями конфеты.
— Отцово слово — кремень! Скала твердокаменная! — сказала бабка. — Отцово слово — олово, сказал — ножом отрезал! Шутишь! Отцово-то слово...
И Вовка подумал, что, возможно, собаку ему и купят...
Глава третья
Даже самые плюгавые малявки...
...которые вообще от горшка два вершка, оказывались в центре внимания, когда выводили гулять своих мопсиков и таксиков. И Вовка легко рисовал в своем развитом воображении привлекательную картину: он наденет мохнатый свитер, шапку с помпоном, что бабуля связала, и выходит на бульвар с роскошнейшим невероятным псом. Таким, что все прохожие останавливаются и почтительно осведомляются, какой породы эта необыкновенная собака. А одноклассники, которые сегодня Вовку не замечают, униженно выпрашивают разрешения хоть минуточку подержать поводок или разок погладить собаку. И Вовка еще подумает, кому разрешать, а кому нет. Будь он хоть отличник, хоть кто...
Мечты о собаке были так притягательны, что вытеснили из Вовкиной головы даже Штирлица. И тут выяснилось, что голова-то у него совсем не плохая.
Уроков он, как и прежде, не учил, но поскольку уроки "мотать" перестал, изображая разные болезни, и на занятиях присутствовал, то кое-что в его голову залетало. Постепенно в его дневнике перестали гнуть лебединые шеи задумчивые двоечки и весело закудрявились тройки, а неизменная пятерка по пению подкрепилась пятеркой по труду и двумя четверками, по физкультуре и рисованию. Так что когда за день до Нового года Вовка торжественно положил перед отцом табель, он был почти уверен, что необыкновенная собака сейчас же вбежит с лестницы в квартиру.
— Молодец! Можешь ведь, когда захочешь! — сказал отец, подписывая табель с таким удовлетворением, словно он самолично исправил все двойки на тройки. — Старайся и впредь! — и уткнулся в газету.
— Э... — сказал Вовка, — а собаку?
— Какую собаку?
— Но ты же обещал!
— Я...?! — вытаращил глаза отец. — При нашей тесноте нам только еще собаки не хватало.
Вовка усиленно заморгал.
— Но ты же обещал... — загнусавил он.
И тогда бабуля торжественно достала из-под длинного фартука кошелек, долго рылась в нем, прикрывая содержимое рукой, и наконец, с достоинством английской королевы выдала Вовке три рубля.
— На, деточка, купи щеночка! Авось не утеснит! Прежде-то и не в такой тесноте живали, а все дружнее! Не в пример как нонеча! — и поплыла в свою комнату со словами: — Ни об каком авторитете у ребенка заботы не имеют! Родители тоже!
— Это черт знает что! — взвился как на пружине отец. Он убежал на кухню и яростно захлопнул за собой дверь.
Больше о собаке никто не произнес ни слова, и Вовка решил, что собаку купить разрешили.
Глава четвертая
Резус был Вовкин одноклассник...
...и звали его так, во-первых, за сходство, а во-вторых, потому что он мечтал завести макаку, и в-третьих, он был председателем кружка юных зоологов. Вовка потащил Резуса на рынок как специалиста, чтобы, значит, не промахнуться с покупкой.
— Мне знаешь какая собака нужна? — втолковывал он Резусу всю дорогу до рынка. — Мне необыкновенная собака нужна! Чтобы все как увидели — с ума посходили! Чтобы ну просто ахнули!
— Бум искать, — в сотый раз отвечал Резус, кутая морковный носик в пуховый шарф: мороз стоял нешуточный.
Но необыкновенную собаку отыскать оказалось нелегко. Необыкновенными на рынке были только цены. Никогда Вовка не предполагал, что скулящие, едва разлепившие бессмысленные глазки щенки или котята с трясущимися хвостиками могут стоить так дорого. И уж во всяком случае, больше той трехи, что была у него в кармане. Конечно, он не подавал виду, и Резус только удивлялся, почему, выпятив нижнюю губу, Вовка надменно говорил:
— Не, это не подойдет! Ну и что, что чемпион породы?!
— Да ты посмотри! — восторгался Резус, вытаскивая за шкурку из корзины что-то такое пузатенькое, тепленькое и попискивающее. — Какие лапы! Какие уши! Это же редкость! Это — кокер-спаниель!
— Подумаешь! — оттаскивал млеющего приятеля Вовка. — Да их в городе миллион. Мне уникальная собака нужна.
— Ему собака Баскервилей нужна! — сердито говорил хозяин кокера, пряча щенка под тулуп.
— А это что за порода? Кто вывел? — тут же прилипал к нему Резус.
— Шерлок Холмс.
— Сыскная... — с уважением говорил Резус. Про Шерлока Холмса он уже слышал.
Снова и снова ходили по рынку между рядов с клетками, в которых щелкали, весело помаргивали, свистели, скакали канарейки и волнистые попугайчики. Между рядами аквариумов, где в зеленоватой воде среди шустрых пузырьков воздуха парили розовые вуалехвосты, сновали светящиеся гуппи, важно жевали усатыми ртами и неподвижно висели полумесяцы скаллярий.
На рыночном дворе притоптывали валенками и клубились паром продавцы собак, кошек, голубей, кроликов, морских свинок, сусликов, хомячков, поросят... Здесь же толкалась пожилая белоглазая коза. Она сварливо мекала, сыпала из-под короткого хвоста черное драже и жевала задубевшую на морозе клеенку, которой были покрыты пустые прилавки.
— Нужно покупать щенка, пока он маленький, и воспитывать его самому! — долдонил Резус. — Нужно выбирать собаку близкую тебе по характеру.
— Как это?
— Очень просто! Если человек волевой, энергичный, ему нужна дисциплинированная овчарка, а бабушке, например, — болонка или шпиц...
— А у меня какой характер? — спросил Вовка.
— У тебя? — задумался Резус. — Ну, в общем, какая собака тебе глянется — такой у тебя характер и есть! Тут — закономерность! Совпадение характеров. Какая собака — такой ты и сам... Иначе она либо заболеет, либо убежит!
Глава пятая
В этот момент Вовка увидел...
...странного мужика и здоровенную разномастную собачину на веревке.
"Вылитый кактус", — подумал Вовка, разглядывая мужика.
Мужик, действительно, был похож на кактус, который уже много лет выращивала мама. Она все ждала, когда его мясистый пузатый ствол украсится необыкновенным пурпурным цветком.
У мужика же из колючей зверской щетины торчал такой пламенеющий нос, словно кактус, на который натянули гремящие на ветру брезентовые штаны и клетчатый пиджачок, уже зацвел.
— Э, космонавты! — сказал он, маня мальчишек малиновой сарделькой пальца, тоже покрытого черными колючками. — Собачкой не интересуетесь? Оригинальный экземпляр.
Экземпляр сидел на снегу, широко расставив кривые кудлатые лапы, и смотрел на мужика, как оштрафованный пешеход на постового. Изредка он длинно, по-коровьи, вздыхал.
— А какой породы? — спросил Резус.
— Ды-ды-ды-доберман! — стуча зубами ответил продавец.
— Ха! — не поверил образованный Резус. — Доберман — гладкошерстный! А этот вон какой волосатый.
— Сам ты волосатый! — буркнул мужик, скрипя по снегу растоптанными кедами. — Все ты знаешь! Менделеев, тоже мне...
— У добермана морда длинная, а этот вон какой широкомордый, — не унимался натуралист.
— Ба-ба-ба-банан-то вынь! — сказал Кактус.
— Какой банан? — не понял Резус.
— Из уха! — рявкнул Кактус. — Какой же это ды-ды-доберман? Ды-дыберман гладкошерстный, а это? У тебя что, глаз нет? Разве это доберман?
— Но вы же сами сказали...
— Бо-бер-ман! Не д-ды-доберман, а бо-боберман! Сечешь разницу? Порода такая про-продуктивная. Тьфу, перспективная...
— Я про такую породу никогда не слышал! — загоняя очки повыше, на фигушку носа, сказал Резус. — Доберман — это да! Доберман-пинчер, например...
— Сам ты пи-пи-пинчер! — возмутился Кактус. — Академик нашелся! Смотрите на него, породу отличить не может! Смотри сюда! То доберман-пинчер, а это бо-бо-боберман! Совсем другое дело!
— Я про такого не слышал!
— Мало ли что! Порода новая! Бо-бер-ман — на букву "б", понял? Боберман. И не это, не пинчер, а как это... Во! Стюдебеккер! Уникальная собачка! На весь город один экземпляр!
— Единственный? — переспросил Вовка.
— Но! Не сойти с места! Второго такого нет, хоть с фонарем ищи! — поклялся Кактус. — Потому и стою тут, как три тополя на Плющихе... Порода уникальная! Продуктивная! Тьфу, перспективная! Никто в ней не смыслит ни шиша! Соображали бы в собаках — с руками бы оторвали! За любые деньги.
Боберман поглядел на Вовку исподлобья. Подвигал мохнатыми бровями и отвернулся. Потерял к мальчишке интерес.
— А что он умеет? — спросил Вовка.
— Что хошь! Чему научишь, то и будет уметь! Он толковый. С ним хоть на охоту, хоть на рыбалку, хоть на выставку. Не подведет! Одно слово — бо-боберман!
— Так что он сейчас, еще необученный? — полюбопытствовал Резус.
— Ну! Рядовой! — подтвердил Кактус. — Сам же видишь — щенок.
— Так он что, еще расти будет? — ахнул Вовка.
— Как захочешь! — уверил мужик.— Хошь большую собаку иметь — ну то есть для солидности, — корми кашей! Хошь маленькую — не давай ни крошки. Усохнет! Он же этот, как его, стюдебеккер, — сам понимаешь! — Мужик заговорщицки подмигнул. — В общем, оригинальная собачка! Бери, не пожалеешь! Дешево отдам.
— За сколько примерно? — приценился Вовка.
— А сколько у тебя есть? — заинтересовался Кактус, и оригинальная собачка тоже заинтересованно подняла морду.
— Три рубля.
— Покажи!
Вовка вытащил трешку.
— Эх! — торопливо сказал мужик, сгребая деньги. — Себе в убыток. Но уж больно вы мне, космонавты, по душе. Владей!
Он сунул веревку, заменявшую поводок, оторопевшему Вовке.
— А документы? — слабо вякнул Резус.
— На что ему документы? — удивился Кактус, торопливо пряча деньги в кепку. — У него же вся биография на лице, извиняюсь, на морде написана!
— Для щенков...
— Да ты что, пионер?! Разве щенки от документов заводятся? Гы-гы!
— Вы меня не так поняли... Чтобы породистые были...
— Будут! — уверил Кактус. — Любые будут! Хошь — бульдоги, хошь — носороги! От этого — любые будут! Ну, а сильно подопрет — в милицию сходи! Там ему моментом паспорт оформят. Порода редкая... Привет!
— А зовут-то как? — крикнул Вовка в спину мужика, который уже ввинчивался в толпу.
— Зовут? — выдернулась откуда-то уже издалека, из-за прилавков, его колючая рожа. — Зовут, эта... Герой! Во! Можно по-родственному — Гера! В общем, Георгин!
Глава шестая
Странная все-таки порода...
...боберман-стюдебеккер! — бормотал себе под нос Резус, когда они шли домой. — Никогда про такую не слышал. В профиль на овчарку похож, а если прямо посмотреть — вроде эрдель, или боксер... Лапы-то передние, как у эрделя! Точно! А вот задние... Задние не знаю, как у кого...
Георгин тащился позади приятелей, как вьючная лошадь, преодолевшая тяжелый горный перевал, едва не подметая кудлатой мордой истоптанный снег.
Все шавки и волкодавы, выведенные на продажу, завидев бобермана, начинали биться в истерике, а их продавцы застывали с открытыми ртами.
"Во как смотрят!" — думал Вовка, уверяясь, что не промахнулся в покупке, и боберман, действительно, уникальная собака.
Сам же виновник переполоха совершенно не обращал внимания на шум. Только однажды, когда уж совсем наглая моська подскочила к самому его носу, Георгин остановился и, подняв над зеленым глазом развесистую бровь, по-человечьи мрачно спросил:
— Н-нннну?
Моська, жалобно пискнув, испарилась, а стюдебеккер, тяжко вздохнув, опять опустил разбойничью рожу к самой земле и поплелся дальше, виляя всеми позвонками и выставив тощие лопатки над облезлыми ребрами.
Однако на трамвайной остановке покорность его кончилась. Он упрямо мотал башкой и упирался всеми четырьмя лапами. А когда подкатил трамвай, пес так заголосил, что Вовка от неожиданности выронил веревку. До дому пришлось добираться пешком.
В парадной Вовкиного дома стюдебеккер с неудержимой силой поволок приятелей в подвал, и только убедившись, что вход туда прочно заколочен, дал втащить себя на шестой этаж.
Ехать в лифте он тоже не пожелал.
Глава седьмая
— Батюшки светы!..
...Да что это такое! — запричитала бабуля, когда Вовка затолкал упиравшегося Георгина в квартиру. — Мил мои! Да где ж ты таку страховину выискал? Да ведь это ж телок цельный! Мил мои!
— Погоди, бабуля! Мы его кашей подкормим, он еще больше вырастет! — обнадежил ее Вовка.
— Осподи! — застонала бабушка. — Да где же в таком разе мы сами ночевать-то станем?
— А что такого? — сказал отец. — "Помнится, прежде и не в такой тесноте жили, а не в пример дружнее как нонеча!"
Бабка поджала губу и ушла в свою комнату.
— Костя! — умоляюще посмотрела на отца мать. — Ну придумай же что-нибудь...
— Вот это — пардон! — сказал отец. — Что пардон, то пардон! Я умываю руки. — И действительно ушел в ванну бриться. — Это не моя идея! — закричал он оттуда. — Что хотите, то и делайте!
— Вовочка! — робко предложила мама, с опаской поглядывая на Георгина. — А может, мы его накормим да и отпустим на волю?..
— На какую волю! — закричал Вовка. — Что он, чижик в день птиц?!
Но мама уже открыла холодильник и вытащила оттуда кусок колбасы.
— Ну-ка, собачка, собачка...
Георгин, который смущенно жался в прихожей, вдруг вздыбился, в животе у него заурчало, точно там завели небольшой тракторный мотор.
Вовке показалось, что от тарелки с колбасой до клеенчатого псиного носа натянулась невидимая нить, прямая, как луч лазера, и Георгин пошел-пошел по этому лучу, перебирая кривыми задними лапами и нервно топоча передними... В какое-то неуловимое мгновение он скакнул (или мелькнул)!
Мама вскрикнула, тарелка грохнулась вдребезги! Георгин гамкнул, и колбасы, вместе с бумагой, как не бывало. Стюдебеккер ошалело завертел глазами, не веря своей удаче, и со страшным воплем ринулся в раскрытый холодильник.
— Костя! Костя! — отчаянно закричала мама.
— Что такое? — отец с намыленной щекой выскочил из ванной.
— А ну поди прочь! — Бабуля ворвалась в кухню, воинственно размахивая шваброй. — Осподи! Дак ведь он весь недельный провиант сничтожит!
Георгин, урча и постанывая, жрал все подряд вместе с полиэтиленовыми мешками и картоном упаковок. Его сутулая, с выпирающими позвонками спина дрожала от восторга. Ошалело вертелся обрубок хвоста.
— А вот я тебя, злыдню! — закричала бабуля басом, замахиваясь шваброй.
Вовка невольно зажмурился, понимая, что бабуле нет дела до уникальности бобермана, и что она не дрогнет...
— А вот это, мамаша, не стоит! — услышал он страшно спокойный голос отца.
Вовка раскрыл глаза и увидел, что швабра, только что будто карающий меч воздетая над бабулечкиной головой, — в руке отца. А сама бабуля открывает и закрывает беззвучно рот, как рыба.
— Не стоит, — повторил отец.
Вовка невольно подивился не только той спокойной твердости, с какой была отнята швабра, но и грустным нотам, явственно звучавшим в голосе отца.
Отец подождал, пока совершенно обалдевший и раздувшийся, как дирижабль, стюдебеккер отвалился от опустошенного холодильника. Снял с его расписанной всеми закусками морды веточку укропа и, уверенно взяв за ошейник, сказал:
— А ну пошли! — и повел повизгивающего от преданности и восторга Георгина в ванну.
— Владимир! Иди сюда и смотри! — позвал отец. — В дальнейшем мыть его будешь сам.
Глава восьмая
— Але-гоп!..
... — скомандовал отец.
Георгин не понял.
— Ну! — повторил отец, чуть дернув за поводок. — Але-гоп!
Георгин опять не сообразил, чего от него требуется. Он восторженно смотрел на отца и мотал обрубком хвоста.
— Ну давай! Давай!
Георгин застонал от преданности, но не сдвинулся с места.
— В воду! В воду! — пояснил Вовкин отец. И для наглядности поболтал рукой в воде. — Мыться-купаться! А? Ух хорошо! Ух...
— УУУУУУх! — взвыл сообразивший, к чему клонит отец, Георгин и рванул во всю мочь из ванной в коридор.
— Дверь! — страшным голосом закричал отец. — Держи дверь!
Он вцепился обеими руками Георгину в загривок и со стоном, как тяжеловес штангу, оторвал от кафеля и макнул в воду. Пес орал так, что вот-вот, казалось, перегорит лампочка.
— Ишь ты! Ишь ты! — приговаривал мокрый с головы до ног Вовкин отец. — Шпана! Дефективный! Его в ванну, как человека, а он не желает! Его импортным шампунем, а он не хочет... Ишь ты!
Постепенно боберман успокоился. Стал с интересом присматриваться к мыльным пузырям. Правда, когда самый большой из них лопнул, и мыло брызнуло ему в глаза, он опять попытался выскочить в коридор. Но то ли теплая вода подействовала на него успокаивающе, то ли он признал в отце хозяина, а только справились с ним на этот раз быстро.
— Сообразил! — приговаривал отец, вытирая тощего и облезлого бобермана пожертвованным для такого случая старым маминым халатом. — Не совсем, значит, дурак! Понимает!
— Что понимает? — спросил Вовка, потому что по тупой, но преданно глядящей на отца морде перспективной собаки трудно было судить о ее умственных способностях.
— Хозяйскую руку почувствовал, — объяснил отец. — Тряхнешь за шкирку, сразу понимает, кто главный. Это рефлекс собачий такой. Их и матери так таскают. А когда я на севере работал, то своими глазами наблюдал, как вожаки упряжек лодырей вот так-то раз-раз тряхнут — и все в порядке... Бежит упряжка ровно. Все тянут!
И Вовка с удивлением узнал, что отец долго работал на севере. Ездил там на оленях, на собачьих упряжках...
Отец был маленький, щуплый, нервный. Он пропадал на работе с утра до вечера, и что он там делал, Вовке было неизвестно. Да честно сказать, и неинтересно, потому что отец был совершенно не знаменитый, а Вовку интересовали только знаменитые люди. Но сейчас, стоя в луже, налитой при купании пса, он почувствовал к отцу уважение. И вместо того, чтобы похихикать над обычной отцовской рассеянностью, сказал:
— Пап, у тебя это... щека в мыле.
Отец стал добриваться. Георгин блаженствовал около электрического рефлектора — обсыхал.
— Видать, этому псу досталось, — говорил отец, снимая бритвой пену со щеки. — Видал, как он в холодильник-то!.. "Хоть убейте, но дайте поесть!"
— Эх, брат, — вздохнул он. — Это состояние мне очень даже хорошо известно. Я в сорок седьмом из детдома сбежал — на волю потянуло. А был как раз такой, как ты... Оголодал, конечно, на воле-то. Время послевоенное, со снедью туго, хлеб по карточкам. Правда, коммерческий, то есть за деньги, уже был. Сорок рублей буханка. Ну вот... — Не торопясь отец прополоскал лезвие. — Я и до побега был доходяга, а тут вообще от голода стал прозрачный. А с голодухи-то знаешь как запахи чувствуешь!.. Ну просто как охотничий пес! Болтаешься по городу целый день, а все к дверям булочной тянет. А оттуда такой смачный запах идет!.. Подождал я, пока покупатель послабее или порассеяннее, что ли, выйдет, — хвать у него буханку из-под мышки и бежать! А ноги-то как соломины — не слушаются! Упал. Ну, думаю, — все! И не то мне страшно, что убьют, а что хлеб отнимут. Я его скорее глотаю, глотаю, давлюсь кусками-то. А он теплый, мягкий...
Отец причесал волосы, и теперь еще заметнее стала его седина.
"Совсем почти уже седой", — подумал Вовка, а вслух спросил:
— Здорово били? — Вопрос получился шепотом, потому что мешал ком в горле.
— Да нет, — сказал отец. — Поорали, конечно, потом бабки плакать начали... — Отец грустно улыбнулся Вовкиному отражению в зеркале. — В милицию меня. А мне там худо сделалось! Чуть не помер — хлеб-то свежий был... теплый еще...
Он встряхнул головой, отгоняя грустные воспоминания:
— Ну, пойдем твоего крокодила на ночлег устраивать!
Они постелили мамин халат в прихожей. Поставили Георгину на ночь миску с водой. Стюдебеккер икал от сытости и все норовил лизнуть отцовскую руку.
Глава девятая
Вовка любил эти минуты...
...когда сон еще не навалился, а вся окружающая действительность уже исчезла, и мечты, даже самые невероятные, казались явью. Поэтому Вовка всегда быстро забирался под одеяло и крепко зажмуривался...
Сегодня он, как всегда, свернулся калачиком, и вот уже перед его мысленным взором развернулась прекрасная картина будущего успеха. Вовка в мельчайших подробностях представлял, как он завтра выйдет на улицу с Георгином и при его виде прохожие будут падать от восторга в обморок рядами! И сами по себе будут укладываться в целые штабеля лопнувших от зависти!
Не успел Вовка как следует закрепить это замечательное видение в памяти, как одеяло, будто живое, поползло с него на пол и что-то огромное влажно-лохматое вскочило на кровать.
— Кто это? Мама! — пискнул Вовка.
Мокрый горячий язык залепил ему нос и губы.
— Тьфу! Кто это? — взвизгнул Вовка.
Георгин, совершенно обалдевший от сытости и тепла, от всего того уюта, которого он отродясь не видал, решил идти до конца и жить уж совсем по-человечески! То есть спать на Вовкиной кровати.
— Пошел! Пошел! — отпихивался от него Вовка руками и ногами. — Куда ты! Место! Место!
Но необученный Георгин команд не понимал, а все пер и пер, втискиваясь между Вовкой и стеною, выбирая местечко потеплее и поудобнее.
Из комнаты выскочили полураздетые родители. Зажгли свет: Георгин в диком восторге лез обниматься!
Раза три его отволакивали за шиворот в прихожую, но он не желал там оставаться. Поцокав когтями по паркету, он долго примеривался к затворенной двери, а затем, уцепившись зубами за ручку и навалясь на дверь пузом, легко оказывался в комнате, где с упорством самурая лез на штурм Вовкиной кровати.
Тогда отец взял большой гвоздь, вколотил его в косяк и загнул так, чтобы пес не мог открыть дверь из прихожей в комнату.
Минут пятнадцать вся семья слушала, как Георгин пыхтит, стукается всем телом о запертую дверь, елозит по паркету... Наконец, он угомонился, убедившись, что двери ему не одолеть.
— Ну все! — сказал отец, выплевывая гвозди изо рта. Он стоял посреди комнаты босой, в одних трусах, с молотком в руке, готовый в любую секунду кинуться укреплять дверь. — Все! Завтра замок врежу.
Мама и бабуля в белых ночных сорочках, как привидения, еще пугливо прислушивались. Но, успокоившись, собрались ложиться спать.
— Ужасти какие! — ворчала бабуля. — Ни днем ни ночью спокою нет пожилым людям!
— Ладно уж вам, мама! — сказала Вовкина мать. — Кто на "собачку" деньги давал... Вечно вы со своей самодеятельностью...
— Да кто ж ведал, что он эдаку страховину в дом притащит?
Вовка долго прислушивался к тревожной тишине в квартире и задремал не скоро. Но все же задремал и вроде бы даже увидел какой-то сон, когда его буквально подкинул к потолку страшный, похожий на завывание сирены из военного кинофильма, тягучий жуткий рев.
Когда Вовка с отцом вломились в прихожую, пес сидел перед запертой дверью, задрав кудлатую голову и вдохновенно закатив глаза, будто солист в опере, переливчато гудел. Мелодия, известная ему одному, была мрачна и свирепа. Наверно, в этой ночной арии стюдебеккер рассказывал о своей печальной судьбе, о пережитом и о том, как ему крупно повезло, как он доволен и счастлив, и какая замечательная жизнь ожидает его в этом доме.
Глава десятая
Георгин выл долго...
...отец несколько раз вставал, стучал в заколоченную дверь, орал на певца, ругался. Стюдебеккер ненадолго умолкал. Но вдохновение его не оставляло. И, переждав, пока в доме установится тишина и голос его будет особенно хорошо слышен, он начинал свою серенаду с начала.
Поначалу он тихонечко, будто закипающий чайник, сипел. Долго прислушивался, и когда убеждался, что все уснули (или по крайней мере молчат), брал ноты регистром пониже, но зато погромче. Опять прислушивался. И, наконец, поразмявшись, врезал таким утробным басом, что в кухонном буфете звенела посуда, а в ванной сама собой начинала литься вода из крана. Ночной концерт закончился далеко заполночь, но Вовка еще долго не мог уснуть.
Он слышал, как мама выходила на кухню пить валерьянку или принимать снотворное, как бабуля ворочалась, скрипела пружинами дивана в своей комнате, как выходил курить и кашлял отец. Но не эта ночная ходьба прогоняла дремоту.
Странные непонятные мысли не давали ресницам склеиться в сладком сне. Непрошеные картины возникали перед Вовкиным воображением. Вот явилась заснеженная улица. Мальчишка, оборванный, грязный, чем-то сильно похожий на Георгина, валялся на снегу, пряча под живот, чтоб не отняли, ворованную буханку... И глотал, пока не убили, куски хлеба...
Где-то не то по телевизору, не то в газете Вовка видел лозунг: "Север любит сильных!" Отца — маленького, щуплого, — никак нельзя было принять за силача, а вот поди ж ты — работал на севере.
"Не силач, а с Георгином вон как моментально справился", — думал Вовка, находя в отце все больше и больше замечательных черт.
Ну, вот он кричит, ругается, топает на Вовку ногами, а ведь ни разу не ударил! Другой бы сто раз выпорол, а этот никогда пальцем не тронул — грозится только.
"Он все еще надеется, что я буду честным!" — подумал Вовка. И вдруг Вовка, у которого, как сказал доктор, такое наглое лицо, что об него можно спички чиркать, покраснел! Вовка, способный не моргая глядеть ясными глазами в глаза хоть директора школы, хоть участкового, смутился...
Конечно, в темноте не было видно румянца, которым полыхнуло его закаленное враньем лицо, но он сам почувствовал, каким жаром налились у него щеки и как стало горячо глазам.
Глава одиннадцатая
— Вовка, вставай!..
...Вставай, Вовка! — отец тряс его за плечо.
Вовка с трудом разлепил веки.
— Чего?
— Вставай! Я на работу опаздываю, так что сам поднимайся — выводи!
— Чего выводить? — не понял мальчишка.
За окнами стояла глубокая ночная тьма. До подъема в школу — полтора часа.
— Не чего, а кого! Ты что хочешь, чтобы он нам всю квартиру загадил? Он ведь не машина, не выключишь! Он живое существо!
Живое существо плясало на кривых ногах и просительно скулило. Вовка, которого качало, оттого что сон сидел в каждой клеточке его мозга, треснулся о дверной косяк и только тогда немножко очухался. С тоской посмотрел он на белые морозные узоры на стеклах, подумал о том, как стужа полезет в рукава, за шиворот пальто — стоит только выйти на мороз — и его передернуло.
Не попадая в рукава, он натянул пальто, нахлобучил шапку. Георгин яростно драл когтями входную дверь, и как только она открылась, лавиной рухнул вниз по лестнице, моментально вырвав из Вовкиных рук веревку, заменявшую поводок.
Когда Вовка вслед за ним выскочил на улицу, Георгин был уже далеко. Резвой трусцой уносился он по тускло освещенному бульвару, лихо козыряя задней ногой почти каждому фонарю.
— Герой! Гера! — закричал Вовка, кидаясь за ним вдогонку, но вернуть бобермана было невозможно. Пес проскочил проходными дворами на пустырь и там исчез в темноте.
"Вот и все! — подумал Вовка, — вот тебе и боберман-стюдебеккер". Но странное дело — вздохнул с облегчением.
Может быть, виновата в этом полубессонная ночь, бесконечная серенада бобермана, ледяной ветер, задувавший под пальто, или еще что-то, а только подумал он о пропаже собаки как-то отстраненно.
Он подумал, что теперь можно не торчать на морозе, а вернуться домой и нырнуть в еще не остывшую постель, укрыться одеялом с головой и спать, спать, спать... Сколько захочется! Потому что до зимних каникул осталось два дня, и "промотать" эти два дня такому специалисту по прогулам, как Вовке, не составляло труда.
Вовка потопал задубевшими от холода ботинками. Несколько раз покричал в темноту:
— Герой! Герой! Георгин...
Это было делом безнадежным. С таким же успехом можно было звать из снежных вихрей Деда Мороза и Снегурочку... И он двинул домой.
Вихрем взлетел по лестнице на свой этаж. Даже лифта не стал дожидаться! И скорее в кровать, под пуховое одеяло.
— Ну и что! — говорил он себе. — Пропала собака! Подумаешь! — Конечно, прохожие и одноклассники не будут умирать от зависти, глядя на Вовкиного бобермана... Но если припомнить, что творилось этой ночью, то неизвестно кто вперед окочурится! Недаром бабуля говорила, что "ета животная нас всех в гроб вгонить!". Нет стюдебеккера — и не надо! А со славой... Со славой что-нибудь поинтереснее придумаем!
Вовка согрелся, но сон почему-то не возвращался. Наоборот: глаза не хотели закрываться, а в голову лезли неприятные и непрошеные мысли.
— Но ведь я же его не выбросил на мороз! Он сам сбежал! — шептал он, глядя растопыренными глазами в начинающее синеть окно. — А может, ему там лучше?! Может, он сам на волю хотел!
Кровать стала почему-то ужасно неудобной. Вовка ворочался, устраивался и так и сяк, но матрац, который всегда подставлял свою упругую полосатую спину с готовностью, вдруг стал каким-то бугристым, твердым... Одеяло душным, а подушка каменной. И неотвязно вспоминался Вовке мальчишка на снегу, с буханкой под животом...
Медленно-медленно, словно во сне, Вовка поднялся. Натянул штаны, куртку, напялил пальто, вбил ноги в теплые ботинки. Долго-долго завязывал тесемки шапки и заматывал шею шарфом.
Как ему не хотелось идти! Мало того, что каждый сантиметр его невыспавшегося тела был против, Вовка понимал, что с возвращением стюдебеккера навсегда кончится его спокойная жизнь.
Вставать придется в такую рань каждый день! А что еще придумает боберман — неизвестно!
— Может, я его еще и не найду! — сказал Вовка с тяжелым вздохом, выходя на лестничную площадку.
Его ноги будто прилипли к лестничным ступеням, а руки не желали толкать тяжелую дверь парадной. Но какое-то новое, не знакомое ему прежде чувство заставило его зажмуриться и вывалиться на улицу, в тьму и мороз.
Холодный ветер со снегом царапнул его щеки, и в ту же секунду в желтом кругу света под фонарем Вовка увидел Георгина. Стюдебеккер тоже увидел хозяина. Он подскочил вверх сразу на всех четырех лапах и залился таким лаем, что в домах стали вспыхивать светом окна. Его грязные лапы уперлись в Вовкину грудь, а мокрый горячий язык моментально облизал все лицо.
"Вот он, вот он мой хозяин! — означали эти прыжки и лизание. — Я знал, что он вернется! Я знал, что он меня не бросит!"
— Да ладно! Ладно тебе! — начал отмахиваться от уникального пса Вовка. — Прекрати! Но справиться с Георгином было не просто.
— Отстань, я сказал! — закричал Вовка, хватая пса за ошейник. И тут же его руки сделались липкими, а в нос ударила такая вонь, что глаза сами собой заслезились. Стюдебеккер от кончиков ушей до обрубка хвоста был вывален в каких-то невероятных осклизлых помоях. Тошнотворный запах падали, густо валивший от него, сбивал с ног.
— Фффууу! — застонал Вовка. — Где ж ты так вывалялся? Где ж ты нашел такую дрянь? Паразит! Ну что теперь с тобой делать? А ну домой! Домой быстро и мыться!
Георгин не возражал. Несколько раз он тихонечко вякнул во тьму, точно с кем-то прощался, и громадными прыжками помчался к обитой клеенкой Вовкиной двери на шестом этаже.
Мыть его пришлось долго. Бабка горестно причитала. Мама только укоризненно взглянула на Вовку и быстро-быстро, даже не попив как следует чаю, ушла на работу.
Вовка извел на стюдебеккера все хозяйственное мыло, весь шампунь. Опрыскал его отцовским одеколоном "После бритья". Георгин чихал, скулил, преданно заглядывал в глаза. Норовил лизнуть Вовку в нос.
А вонь не проходила! Правда, теперь она уже шла не от самого пса. Он теперь благоухал, как весенняя клумба. Но запах падали перекочевал на вещи, на стены квартиры. Вовка даже не смог съесть свою любимую манную кашу напополам с малиновым вареньем! Хотя и пытался есть около распахнутой настежь балконной двери. Первый раз в жизни он не мог дождаться, когда можно будет идти в школу! Но запах, принесенный в дом стюдебеккером, не покидал его и там. Особенно воняла одежда. Сколько ни стирал ее Вовка снегом, а вся грудь у пальто была истоптана собачьими лапами.
Домой он возвращался с опаской. Его томило нехорошее предчувствие.
Глава двенадцатая
И не зря!..
...Еще в парадной на него неистово пахнуло псиной. Стараясь не вступить в лужи, налитые по всей лестнице, Вовка добрался до своей площадки и обмер.
Перед дверью его родной квартиры лежали разномастные дворняги, пропыленные, как старые швабры, болонки, облезлый спаниель и жуткий висломордый боксер... Все эти экспонаты собачьей выставки с почтительным вниманием слушали, как за дверью на все лады завывает Георгин.
Стюдебеккер выл вдохновенно. И слушатели ловили каждый звук, каждый забористый переход. Иногда особенно взволнованная пением шавка начинала подвывать, а остальные сочувственно вздыхали и нервно болтали разнокалиберными хвостами. В перерывах между музыкальными номерами они драли зубами и когтями клеенку дверной обивки и задирали ноги на косяки.
Бочком-бочком протиснулся Вовка мимо собачьего концертного зала и, едва попадая ключом в замочную скважину, проник в свою квартиру.
Тут на него бурей налетел Георгин, чуть не повалил от радости, чуть не задушил в объятьях. С трудом окоротил Вовка взбесившегося от любви к хозяину пса и услышал тоненькие причитания.
Он вбежал в кухню и обмер.
Холодильник, как и накануне вечером, был раскрыт настежь и совершенно выпотрошен. А на кухонном столе стояла табуретка и на ней со шваброй в руках сидела и причитала бабуля...
— Да что ж ета делается! — стенала она, раскачиваясь из стороны в сторону. — Да что ж эта за жизнь пошла! Да откудова такие собаки образовались? Аспиды!
— Ну, Герой! — озлился Вовка. Георгин преданно топтался рядом.
— Уеду! — возглашала бабуля, слезая с пьедестала. — Как бог свят, уеду. У меня и другие дочери имеются! К Веры поеду, у Вере Стасик собакам хвосты не крутить, он рябенок тихай, у него — рыбки.
— Рыбки тоже всякие бывают! — сказал Вовка, который не любил своего двоюродного брата, хотя никогда его не видел. Просто этого неведомого Стасика все время ставили Вовке в пример.
— Уж каки бы ни были, а в горло кидаться не будут... Ведь это ужасти какие! Только я, мил мои, в холодильник, энтот аспид — шасть! — как конь меня стоптал и туды! Я его шваброй — за таковое следоват, — а ен ощерился! Чистая тигра... Так рыкнул, что я как птица на возвышение-то вознеслась! Уеду! Ноги моей в этим собачнике не будет!
— Рыбки тоже... — сказал Вовка. — Не обрадуешься...
— Чегой-то? — подозрительно посмотрела на внука бабуля. — Рыбки, оне в аквариуме, от их вреда не будет.
— Ну да! — сказал Вовка. — Вот к примеру, пираньи... Они за минуту быка на фарш разделывают. Станешь такую в аквариуме кормить, а она — цап за руку — и отхватит по локоть!
Вовка постоянно с бабулей ругался, но ему совсем не хотелось, чтобы бабуля уезжала. Бабуля была непробиваемым заслоном против отцовского гнева, а кроме того, вместе с ней уехали бы пирожки, оладьи и булочки, до которых Вовка был великий охотник.
— А я пиратов-то твоих кормить не стану! — сказала бабуля. — Пущай их хозяева кормят. Не станут же они на хозяев бросаться!
— Да они с голодухи по комнате бегать начнут! — делая большие глаза, сказал Вовка.
— Свят-свят-свят... Да нешто рыбы без воды могут?
— А как же! И летающие рыбы бывают, и ползающие. Хочешь, сейчас на картинке покажу?
— Вот до чего дожились! — горестно вздохнула бабка. — Не надо мне твоих картинок... Я к Марее поеду. У Марее Сашенька марки копит.
Хотел было Вовка поведать простодушной бабуле про ценность марок. Хотел сымпровизировать историю с гангстерами и ограблениями, но поглядел на бабулин беленький платочек, на фартук, на коричневые руки... и не стал.
— Бабуленька! — сказал он, шмыгнув носом. — Как же я тут без тебя? Не уезжай!
Бабка промокнула глаза концом фартука.
— А придурка мы этого обучим! Я его завтра же в школу служебного собаководства отведу. Там из него человека сделают!
Придурок все время путался под ногами, а сейчас, склонив голову набок, глядел на бабулю и сочувственно вздыхал, точно это не он загнал старушку на стол и продержал ее там полдня.
— Бабулечка, не уезжай! — просил Вовка. — Я тебе во всем помогать буду, я и в булочную, и за молоком...
Старушка всхлипнула и поцеловала Вовку в лоб.
— Один ты мой желанный! Заступа моя надежная!
И Вовка, сразу ощутив себя надежной заступой, закричал:
— А эту собачью филармонию я мигом ликвидирую, они у меня сейчас во все стороны, как космические ракеты, полетят!
Не слушая возражений бабули, он кинулся в ванну, набрал ведро воды. Георгин, предвкушая незабываемое зрелище, приплясывая, кидался за ним. У входной двери стюдебеккер, вероятно, сообразил, для кого вода в ведре предназначается, и прямо-таки зашелся от радости.
— Ну и скотина же ты! — сказал ему Вовка, тихо открывая дверной замок. — Там же все-таки дружки твои! Ты же их сам, наверное, назвал сюда! Эх ты!
Георгин попытался изобразить смущение, но у него плохо получилось. На его бандитской роже просто сияло ожидание каверзы. Он скакал на задних лапах, постанывая от нетерпения. Словно говорил:
"Давай, хозяин, давай! Ну, конечно, они мои друзья! Но ведь ты же их не кипятком хочешь облить... Если кипятком — другое дело. А так, кроме смеха, ничего не ожидается... Ну, давай же побыстрей! Что ты тянешь!"
Вовка пинком ноги раскрыл створку двери и с криком: "А вот я вас, сволочей!" — выплеснул все ведро без остатка.
Георгин зашелся от радости!
Вовка выглянул за дверь и чуть не потерял сознание. На лестничной площадке, мокрый с ног до головы, стоял отец. От него шел пар.
— Вот... — растерянно промолвил он. — Я пораньше отпросился... Мол, как тут у вас...
Георгин от восторга ходил на задних лапах и бил чечетку.
Глава тринадцатая
— Со школой, видите, тоже "не кругло"...
...— сказал отец, когда Вовка с Георгином приплелись домой. В школу их не приняли, а вот на собачью площадку пригласили.
— Для прохождения, так сказать, курса молодого бойца! — сказал старичок с помидорными щечками и кустистыми бровями: тренер-кинолог. Так он себя назвал.
Был он подтянут, молодцеват, как и положено старому военному. Он весело сверкал пластмассовыми зубами. Бодро похлопывал трехпалой варежкой крепкие барьеры, прочные лестницы, притоптывал ногой в белой бурке с луковичным кожаным носком по бумам и прочим замысловатым приспособлениям собачьего воспитания.
Георгин его настроения не разделял. Ссутулившись, как американский безработный, он уныло взирал на площадку и на своих будущих однокашников.
Кинолог же при виде Георгина полез в нагрудный внутренний карман за очками. Он обошел стюдебеккера вокруг, беззвучно шевеля морщинистыми, гладко выбритыми щечками и закатывая голубые глазки под мерлушковую папаху.
— Пятнадцать! — сказал он наконец. — По самым скромным подсчетам, пятнадцать. Но пятнадцать — наверняка!
— Чего пятнадцать? — не понял Вовка, опасаясь, не рублей ли.
— Пятнадцать признаков разных пород. Точно, пятнадцать! — Тренер-кинолог поднял вверх палец и торжественно провозгласил:
— Просто не пес, а каталог собачьей выставки! Феномен!
Боберман скромно потупился, словно понял свою исключительность. С придурковатым выражением на морде он сначала таскал Вовку среди сосредоточенных доберманов-пинчеров, пытался приставать к молчаливым овчаркам. Лез с нежностями к аристократичной колли. Но та в ответ на его любезности только длинно зевала, дрожа кончиком розового языка, и равнодушно отворачивалась. А голозадый слюнявый боксер так рявкнул на стюдебеккера и так яростно принялся швырять задними ногами снег, что боберман сразу присмирел и сидел, сунув нос в лапы, как двоечник на контрольной.
Опасливо озираясь, он поплелся на построение и, путаясь у всех в ногах, обошел два круга в строю.
Когда же раздались команды "Ко мне!", "Лечь!" и, наконец, "На барьер!", он так разволновался, что укусил задумчивого эрделя.
И хоть все эти команды к необученному Георгину не относились, смотрел он по сторонам с каждой минутой все опасливее. Когда же бодрые курсанты собачьей школы, как пираты, полезли по лестницам, стюдебеккер вдруг обмяк и, утробно икнув, повалился на бок.
Все смешалось на собачьей площадке. Нервные таксы и бульдоги заголосили, овчарки молча вцепились друг в друга не на жизнь, а на смерть! Зловредный эрдель вырвался от хозяйки и кусал всех подряд.
— Что, что такое? — испуганно кричали хозяева чемпионов пород.
Георгин катался по истоптанному снегу, по желтым проталинам собачьих меток. Изо рта у него валилась пена. Ноги вытянулись и одеревенели в судороге.
— Припадок! Припадок! — завопила пожилая собачница в клетчатом костюме. И ее чистопородный доберман в клетчатой попонке заголосил, как самая обыкновенная дворняга. Остальные учащиеся псы сделали дружную попытку сорваться с площадки всем коллективом.
— Эй, парень! Парень! — страшным голосом закричал тренер, едва удерживая образцового дога, который пер его, как трактор "Кировец" плуг, через всю площадку. Дог совершенно обалдел от всеобщего крика и, налив глаза кровью, никак не мог сообразить, кого рвать и куда метать. — Эй, парень! Уводи своего кобеля! А то он тут нам всех собак перепортит.
Вовка потащил Георгина к воротам. Как ни странно, Георгин, который только что был вроде бы без памяти, резво припустил за хозяином. За оградой он совсем оправился, блеснул глазами и замотал обрубком хвоста.
Стоило Вовке сделать попытку вернуться, как пес тут же принялся шататься на подламывающихся ногах, как от морской болезни.
Страшная догадка поразила Вовку. Боясь поверить своему открытию, он несколько раз повторил эксперимент. Результат был один: с площадки боберман бежал молодецкой рысью, стоило же повернуть к источнику собачьего образования — падал в обморок.
От расстройства Вовка сел в сугроб. Стюдебеккер примостился в трех шагах напротив (в зоне, недосягаемой для поводка) и услужливо глянул на хозяина.
Глава четырнадцатая
— Знаешь, ты кто?..
... — спросил Вовка, не находя слов для возмущения. — Ты... Ты... Ты — симулянт!
— Аф! — с готовностью согласился Георгин.
"Хоть горшком назови, только в печь не ставь!" — было написано на его светящейся преданностью и нахальством морде.
— Ты — ворюга! Дурак! — кипел Вовка. — Ты же ничего-ничегошеньки не умеешь! И не желаешь учиться!
— Bay! — ответил боберман, что означало: "Все это так! Действительно, учиться не желаю ни за что!"
— Это же надо! — возмущался Вовка. — Это же надо додуматься! Припадок изобразить! Есть вещи, которые можно объяснить: холодильник разорил с голоду. Ладно! В дряни какой-то извалялся — ничего! Резус говорит, что у вас, собак, так принято... Между прочим, другие собаки в падаль не лезут! Ну, да и это ничего! Бабулю на стол загнал — она тебя ударить хотела. Допустим — самозащита! Хотя вообще-то мог бы сообразить: это же пожилой человек! Разве можно? Да другой бы хозяин тебя бы убил — и все! И в яму закопал, и надпись написал! Вот!
Боберман по-коровьи вздохнул и грустно опустил глаза.
— Но я этого не сделал! Я даже не выгнал тебя!
— Уй! — преданно взвизгнул стюдебеккер и пополз к Вовкиным ногам на брюхе. "Мог бы, хозяин! Мог бы! — говорил его готовый оторваться хвост. — Но ты этого не сделал! Потому что ты хороший. Ты замечательный! И я тебя люблю!"
— Но последний твой поступок переходит всякие границы! — вещал Вовка. — Ты же тупой, как сибирский валенок! Ты же ничегошеньки не знаешь и не умеешь! С тобой стыдно в люди показаться! И при этом ты не желаешь учиться! У тебя на учебу сил нет, а болезни всякие изображать — силы есть!
И в этот момент Вовка осекся. Ему показалось, что он уже где-то слышал эти слова. Что он их сейчас не выдумал, а просто повторил... Машинально Вовка продолжал ругать Георгина.
— Когда ты удрал — я тебя простил! Когда ты навел полную парадную шпаны, которая загадила все на свете, я терпел. Но твой последний поступок переходит всякие границы терпения...
И вдруг он вспомнил! Именно эти слова — буква в букву — говорил ему отец!
Вовка даже замолчал от неожиданности. Боберман елозил на пузе около его ног, глядя на хозяина, как на икону.
— Не может быть! — сказал Вовка и даже потряс для верности головой. — Но все было именно так! Он повторял слова отца. Еще бы ему их не запомнить, если отец не раз и не два именно этими словами пытался разбудить в нем совесть.
Вовка оторопело захлопал глазами и глянул на бобермана, словно увидел его в первый раз.
Здоровенный наглый и придурковатый ублюдок преданно заглядывал ему в глаза.
— Надо же было именно тебя купить! — пролепетал Вовка.
И тут же вспомнил слова Резуса: "Какая у тебя собака — такой и ты сам! Тут полное совпадение характеров".
— Неужели я такой? — прошептал Вовка.
Чем пристальнее он вглядывался в стюдебеккера, чем подробнее перебирал черты своего характера, припоминал свои поступки, тем все более убеждался: да! Именно такой!
Начнем с малого: домой он приводил толпы приятелей, таких, которые сильно напоминали компанию бобермана. Он никогда не думал, что у родителей могут быть свои дела, свои заботы, а всегда требовал внимания к себе, к своим нуждам, к своим блажным требованиям!
Захотел — так вынь да положь! Взять хотя бы стюдебеккера. Ну, а что касается симуляции...
Вовка только вздохнул. От всех этих сравнений его пот прошиб. Молча он поднялся. Молча взял поводок и поплелся домой. Новые и новые общие с боберманом качества припоминались ему по дороге. И от этого, может быть, впервые в жизни, Вовка посмотрел на себя и на свою жизнь со стороны. Невеселая получилась картинка!
Сами собой из Вовкиных глаз выкатились слезы. Не обращая на них внимания, Вовка шагал и шагал. Слезы катились по щекам, капали с носа.
Георгин, поскуливая, забегал вперед и, подпрыгивая, норовил их слизнуть с лица хозяина.
"И никакой я не Штирлиц! — думал Вовка. — А симулянт, лодырь и тупица!"
Глава пятнадцатая
И у Георгина талант отыскался!..
...И еще какой! Из-за этого таланта отец смотрел телевизор в наушниках, а бабуля все-таки уехала погостить к другим своим дочерям и внукам. Явил свой талант стюдебеккер неожиданно, но сразу во всем блеске.
Жить он в прихожей, естественно, не желал. С большим трудом его удавалось вытолкать туда на ночь, днем же он терся в комнатах, затаиваясь под диванами, стульями, выскакивая неожиданно прямо под ноги с таким искусством, что все Вовкино семейство кувыркалось через него, будто клоуны в цирке.
Как подсчитала мама, с той поры как в доме появился Георгин, в семье перебили посуды больше, чем за всю предыдущую жизнь. Даже если вести счет с рождения бабушки. Однако, это был не главный талант бобермана.
Георгин с большим интересом присматривался к телевизору. Особенно его волновали музыкальные передачи. Не однажды мама вскакивала, держась за сердце, когда Георгин вставал передними лапами на спинку ее кресла и взвизгивал прямо ей в ухо.
Но это были еще цветочки. Исторический момент грянул неожиданно, как стихийное бедствие.
Шел какой-то концерт. Ведущая в длинном черном платье с блестками процокала каблучками.
— Алябьев. "Соловей", — объявила она.
Певица в белых кружевах сложила руки лодочкой, точно собралась нырнуть со сцены в зрительный зал.
— Ах, люблю... — сказал отец, устраиваясь поудобнее на диване.
Вовка тоже поднял голову от тетрадей — теперь он, чтобы избавиться от Георгина — ну, скажем, чтобы не выводить его по вечерам, — учил уроки. Бабушка и мама тоже приготовились слушать.
Никто не видел, как за креслом, взволнованный оркестровым вступлением, поднялся Георгин.
— Со-о! Ло-о! Вей! Моой! Со-о-ло-о-вей! — по складам пропела певица.
И боберман вдруг вместе с оркестром грянул гнусавым баритоном:
— Вац, вау-у-у-у...
— Гооолосистый, соооловей! — продолжала певица.
— Ай! Ай! Ай! — поддержал ее боберман. И не успели Вовка, бабушка и родители ахнуть, как он невыразимо и противно затянул вместе с певицей:
— Ты вау-вау куда-ваууу, куда, ав-ав... летишь... Где уууу всю ночку... рррррр... пропоешь...
— Замолчи! — страшным голосом заорал отец.
Но боберман уже ничего не видел и не слышал вокруг.
— Соловей мой, соловей! — выкрикивала певица и, удивительно точно выводя мелодию, стодебеккер заскакал по комнате, роняя стулья и грозя опрокинуть телевизор.
— Прекрати! — вопили все.
Но остановить пение Георгина удалось нескоро, даже после того, как выключили телевизор.
С этого вечера мертвая тишина воцарилась в Вовкиной квартире. Стоило включить радио или телевизор, как боберман тут же усаживался напротив приемника и ждал, когда начнут транслировать музыку. Он пел с хором мальчиков, с Государственной филармонией, солировал со звездами эстрады, подпевал духовым оркестрам и отдельным виртуозам-исполнителям.
Со временем он насобачился точно вести мелодию и только что не выговаривал слова. Но к этому времени отец заявил, что он на грани помешательства или самоубийства.
Спасли семью наушники. Теперь телепередачи смотрели в полном молчании, заткнув уши черными ватрушками аппаратов.
Боберман, видя изображение без звука, изнывал от тоски, и всю свою ненависть обращал на наушники. Если после просмотра передачи их забывали запереть в шкафу, стюдебеккер моментально разгрызал ненавистное радиоприспособление.
Ярость бобермана была так страшна, что от него пришлось прятать и телефон — он грыз трубку!
— Скоро нам придется выучить азбуку глухонемых! — мрачно предсказала мама.
А отец добавил:
— Может, его в консерваторию отдать? Нет, серьезно! Пусть инструменты сторожит. Или там сторожа не требуются? Все-таки от этого чуда природы хоть какая-то польза будет.
Глава шестнадцатая
Если бы Вовке сказали...
...ну хоть полгода назад, что он будет в школу бежать как на праздник, он бы такого человека, самое меньшее, побил. А вот теперь — бежал! Несся! Летел на крыльях! Потому что в школе не было бобермана.
И на уроках сидел — не вертелся, а глядел на доску во все глаза н слушал каждое слово.
И, странное дело, учиться стало интересно! И жить стало куда как проще. Во-первых, не нужно было напрягать все свои умственные и физические силы на изыскание способов, чтобы в школу не ходить. Во-вторых, в школе не нужно стало томиться от страха и с замиранием сердца вычислять; спросят — не спросят... В-третьих... Ну, мало ли хорошего появилось и в-третьих и в-десятых в Вовкиной жизни! Одно было худо — стюдебеккер.
Поэтому и домой-то идти не хотелось.
Правда, и боберман переменился в лучшую сторону. Он растолстел, сменил шерсть и уже не кидался с воплями на штурм холодильника. На улице он не срывался с поводка, не таскался по помойкам, а солидно и с достоинством прогуливался с Вовкой по бульварам и пустырям. Если бы не его страсть к пению, он бы был довольно сносным псом.
Но петь он хотел непрерывно. Иногда даже среди ночи, даже во сне он начинал утробно завывать! Может быть, ему снилось, что он принят в оперный театр?
Вовка в исследования собачьего пения не вдавался, но сильно тосковал. Он измучился от отчаянной любви Георгина, ему смертельно надоело чистить пальто от следов его лап да и самого бобермана, потому что тот успевал мгновенно извозиться, стоило выйти на улицу.
После отъезда бабули Вовке самому приходилось разогревать обед, самому пылесосить квартиру — шерсть со стюдебеккера сыпалась непрерывно.
Но все бы это ничего! Главное, что его расстраивало в бобермане, — то, что пес никогда не был и не будет выдающимся. Он не может быть пограничником, не может быть и сыщиком, даже в охотники Георгин не годился. Вовка понял, почему встречные с таким удивлением глядят на стюдебеккера, и стал стесняться своей собаки. Даже гулять он выводил пса не на бульвар, а на глухие пустыри и на задворки, где их никто не видел.
Несколько раз он с тоскою вспоминал, как хорошо ему жилось до появления бобермана в их доме. Но к чести сказать, Вовке никогда не приходило в голову от Георгина избавиться.
Можно представить, что сказал бы отец, если бы Георгин пропал! А с некоторых пор Вовка очень дорожил мнением отца. Отец-то оказался замечательным. Они теперь все свободное время проводили вместе. И у них появилась заветная мечта: купить к лету байдарку и махнуть куда-нибудь в поход на север — папа, мама, Вовка и, конечно, боберман! И Вовка понимал, что это не пустые разговоры. Что если отец что-то задумает — все именно так и будет.
А то, что боберман никогда не будет знаменитой собакой? Ну и что, в конце концов! Не всем же быть знаменитыми. Если бы все, скажем, люди стали выдающимися артистами или композиторами, или художниками, или космонавтами, кто бы землю пахал и на заводах работал? Без незнаменитых людей жизнь бы мгновенно остановилась!
Глава заключительная
В один теплый весенний день...
...Вовка отправился на воскресник. Такой воскресник проводился каждый год. Весь город выходил убирать улицы, жечь прошлогодние листья и перекапывать газоны. Вовка, правда, никогда раньше на воскресники не ходил.
— Была нужда! — говорил он. И даже еще хуже: — Дураков работа любит!
Ребята из его класса обижались на такие слова и Вовку не уважали.
А в этом году он прибежал во двор школы раньше всех.
— Однако! — сказал директор школы, не веря своим глазам. Он знал всех выдающихся учеников в лицо. И прекрасно помнил, что Вовку отклеить от дивана, да еще в воскресный день, невозможно. — Однако! — повторил он, когда увидел, как яростно Вовка принялся сгребать мусор, подметать тротуар и в отчаянном одиночестве перекапывать газон. Вовка даже пытался носилки с мусором таскать. Но в одиночку это у него не получилось.
Одним словом, когда ребята из Вовкиного класса собрались в полном составе, он уже половину приготовленной для них работы сделал один. Но ребята в Вовкином классе подобрались, оказывается, будь здоров! Вовка даже не ожидал, что в его классе все такие работящие.
Они сначала поорали на Вовку, что он их работу сделал, а потом как начали сами работать! Да как начали нормы перевыполнять.
— Однако! — сказал директор при подведении итогов. По всему выходило, что Вовкин класс завоевал переходящий вымпел воскресника. И теперь он целый год будет храниться у них в пионерском отряде.
— А на будущем воскреснике, — решили ребята, — мы еще лучше будем работать! Потому что за год мы как следует подрастем и сильно возмужаем!
Директор пожелал ребятам успехов, а вымпел вручил не старосте и не председателю совета отряда, и даже не классному руководителю, — но Вовке. И еще сказал, что Вовка проявил трудовой энтузиазм! Все, конечно, с ним согласились. Все же видели, что Вовка больше всех работал.
Счастливый возвращался Вовка домой! Первый раз его похвалили вот так, на общешкольной линейке. Он понимал, что это — слава! Пусть небольшая, пусть всего-навсего школьных размеров, но все же слава. Честно заработанная и потому самая прочная.
На улицах, по которым шагал Вовка, вовсю шла работа. Во дворах и на газонах копошился стар и млад. И у всех на лацканах рабочих курток и ватников пламенели маленькие вымпелы. Совсем такие, как тот большой, который Вовка со своим классом заработали.
От костров, где горел мусор и прошлогодние листья, шел замечательный сизый дымок, из репродукторов, установленных на стенах домов, грохотали такие марши и песни, что Вовка шел, невольно печатая шаг, как на параде. От музыки, от весеннего воздуха, оттого, что силой налились натруженные руки, он даже на минуту позабыл про бобермана. И только когда у своего дома увидел плотную толпу, привычно обмер:
— Опять Георгин что-то натворил!
И верно, причиной этого сборища был Георгин.
Он торчал в раскрытом окне Вовкиной квартиры. В том, рядом с которым был репродуктор.
Неизвестно, как боберман сумел открыть наглухо задраенные шпингалеты, но только окно было распахнуто настежь. Тюлевые занавески, будто легкие крылья театрального занавеса, взмывали над вдохновенной мордой стюдебеккера.
К своему удивлению, Вовка не услышал привычных милицейских трелей, визгливой ругани жильцов или пожарной сирены. Толпа, собравшаяся под окнами, стояла молча и внимательно слушала Георгина.
А боберман пел. Широкая мелодия народных инструментов лилась из репродуктора, а стюдебеккер так талантливо завывал, что казалось — он известный, знаменитый солист, а огромный заслуженный ансамбль только аккомпанирует ему.
"Всю-то я Вселенную проехал!
Нигде милой не нашел..."
— стройно выводили балалайки, и стюдебеккер, старательно вытягивая шею, закатив глаза, вдохновенно мотая башкой, тоже вел мелодию:
"Я в Россию возвратился!
Сердцу слышится привет!"
— Во дает! — услышал Вовка почтительный шепот за своей спиной. — Второй час исполняет!
— Это что! — поддержал другой слушатель. — С утра романсы Чайковского передавали — так он их так разуделал, почище филармонии!
— Уникальная собака!
— Феномен!
Дружные аплодисменты потрясли улицу, когда репродуктор, а с ним и Георгин замолчали.
— Да! — сказал старичок в пупырчатой кепке. — Ведь как поет, сукин сын! За душу берет! Только что слов не выговаривает.
— Действительно!
— Вот именно! — раздавались голоса.
— Чья это удивительная собака?
Вовку кинуло в жар. Он понял, что слава — огромная, о которой он мог только мечтать всего несколько месяцев назад, теперь сама идет к нему навстречу. Но сегодня ему почему-то совсем не хотелось хвастаться. Больше того, он даже смутился: ведь это Георгин пел, а не Вовка, и никакой Вовкиной заслуги в этом, на первый взгляд, не было. Поэтому он ничего не сказал, а только покраснел от удовольствия.
И тут Георгин, который тоже весь светился от радости, разглядел Вовку в толпе. Он залился, заметался на подоконнике, и, наконец, глядя на хозяина с невыразимой нежностью, сказал:
— Вво-вва! Ввво-вва!
— Разговаривает! — ахнул народ.
Все оглянулись и посмотрели на Вовку.
— Вас э... что же... действительно Вовой зовут?! — спросил профессор.
— Да! — сказал Вовка, чувствуя, что уши у него горят, как огни на Ростральных колоннах.
— Говорящая собака! — выдохнула потрясенная толпа.
— Вво-вва! Ввво-вва! — изнемогая от любви, простонал стюдебеккер.
— Да! — сказал Вовка. — Это моя собака!
Опубликовано в журнале "Костер" за июль и август 1988 года.