Ноябрь-декабрь 2019 года

Школьная форма
Так же, как я, сутула.
Спит, подвернув рукава,
Свесив колготки со стула.

Даже фонарь в окне
Сон ее не тревожит.
Школьная форма спит.
Делит во сне и множит.

* * *

Осенние каникулы короткие и скучные. Я вешаю в шкаф школьную форму, задвигаю под стол портфель и звоню Тане.

Мы с Таней живем в одном городе, в одном доме, в одном подъезде. Только я живу на третьем этаже, а Таня на пятом. И учимся мы в одной школе. Я — в третьем «Г», а Таня — в третьем «А». Имена у нас тоже одинаковые, а фамилии, конечно, разные. У Тани вкусная — Арбузова, у меня обыкновенная — Веткина. Такие маленькие несовпадения не мешают нам дружить.

На самом деле несовпадений много. Таня низенькая и круглая, как неваляшка, я — длинная и тощая, как макаронина. У Тани густые темные волосы, а стрижка называется каре. У меня — светло-русая коса. Довольно тонкая и лохматая, но коса. Таня носит очки. Наверное, из-за этого у нее очень серьезный и важный вид. У меня очков нет. Я отлично вижу во все стороны и на любом расстоянии. Таня любит яблоки, а я — груши. У Тани есть мама и папа, а у меня — мама и бабушка Вера. Таня редко смеется, а я хохочу по пустякам. Если задуматься, при таком количестве несовпадений дружить должно быть очень трудно. Но мы не задумываемся, мы дружим.

* * *

На первом этаже живет Сережка. Когда мы с Таней проходим мимо его квартиры, я всегда предлагаю:

— Давай Сережку позовем?

А Таня всегда отвечает:

— Зачем он нам? Пусть с мальчишками играет.

— Втроем интереснее, — настаиваю я.

Таня вздыхает и соглашается.

Сережке семь лет, но он такой маленький и худенький, что все дают ему не больше шести. А еще он часто болеет. Даже в школу в этом году не пошел. Мама у него все время на работе, а сестра Люда все время бегает. Она занимается легкой атлетикой в спортивной школе. Папы у Сережки нет. В этом у нас с ним совпадение. Еще мы оба умеем сворачивать язык в трубочку.

У Сережки рыжая лохматая голова и белые ресницы. Алька и Пашка дразнят его поросенком. Разве бывают такие тощие рыжие поросята? Бабушка Вера говорит, что у поросят бывают белые ресницы. Алька и Пашка — близнецы с шестого этажа. Они учатся в первом классе, а выглядят — как будто в третьем. Это наши злейшие враги. Бывает, я их так ненавижу, что сама пугаюсь.

Он изобретает космические корабли и вездеходы из табуреток. Мы звоним в дверь, он открывает и сразу тащит нас в свою комнату показывать какое-нибудь чудо техники. Таня фыркает, а сама так и косится на Сережкины изобретения.

— Звездолет десятого поколения, — гордо заявляет Сережка.

Таня отыскивает кабину и пытается протиснуться внутрь.

— Чур, я капитан звездолета!

Сережка замирает со страдальческим видом.

— А может, гулять пойдем? — подаю голос я.

Таня не слушает. Она изучает пульт управления.

— А это что? Запуск? — интересуется Таня и дергает шнурок вентилятора.

— Ты неправильно запускаешь, — грустным голосом говорит Сережка, — сначала надо турбины.

Он нажимает красную кнопку электрической мясорубки. Мясорубка визжит и ревет, как сто бешеных мясорубок. Таня затыкает уши и кричит:

— Выключи! Я боюсь!

— Пожалуйста! — орет Сережка и глушит турбины.

— Ладно, пошли гулять, — соглашается Таня и выкарабкивается из космического корабля. Она поправляет съехавшую на бок юбку и сопит.

— С приземлением! — поздравляю я.

Пока Сережка одевается, мы стоим в прихожей и рассматриваем разноцветные тюбики с губной помадой, нюхаем духи на полочке у зеркала.

— У твоей мамы столько же? — спрашивает Таня.

— Не знаю, — пожимаю я плечами. — У моей все спрятано.

— А у моей больше, — Таня вывинчивает розовую помаду, — и такая тоже есть.

Сережка возится где-то в комнате, наверное, ищет носки или свитер. На дворе ноябрь, а уже так холодно, что впору шубу надевать.

— Давай сбежим потихоньку, — шепчет Таня, — он выйдет, а нас нет.

— Зачем? — удивляюсь я.

— Ну смешно ведь.

— Нет, давай подождем, — мне эта затея совсем не кажется смешной.

— С тобой каши не сваришь, — Таня хмурится, нахлобучивает свою полосатую шапку с красным помпоном и открывает дверь.

— Ты куда? — я хватаю ее за рукав.

— На улице подожду! — Таня стряхивает мою руку. — Копуши!

Она хлопает дверью, а я жду Сережку. Он выбегает в прихожую в свитере задом наперед и прыгает, чтобы снять куртку с верхнего крючка. Я помогаю, потому что с моим ростом это пара пустяков.

— А где Таня? — спрашивает Сережка.

— На улице ждет.

Мы выходим из подъезда и оглядываемся. Тани нигде нет.

— Ушла? — Сережка смотрит на меня с недоумением.

Я пожимаю плечами.

— Пошли в парк?

— Давай подождем, — Сережка садится на карусель — вдруг придет, а нас нет.

Я раскручиваю карусель, а он свешивается и чертит палочкой круг. Карусель дребезжит и ходит ходуном. У меня кружится голова. Я стараюсь не попадать сапогом в лужу, потому что там приютилось толстое облако, и мне жалко его топтать.

Из-за угла торчит красный помпон Таниной шапки.

* * *

Осенние каникулы короткие и скучные. Когда идет дождь, мы с Таней ходим друг к другу в гости. У меня едим булочки с повидлом и самодельные конфеты из сухофруктов — бабушкины произведения, у Тани — сухую колбасу. Я не люблю сухую колбасу, а Таня обожает. Она пилит колбасу ножом, пыхтит, а потом долго жует и жмурится от удовольствия. Я сижу рядом.

— Угощайся, — Таня придвигает ко мне горку криво напиленных кусочков.

— Спасибо, — мне надоело объяснять Тане, что я люблю и чего не люблю, поэтому я просто сижу.

— Не понимаю, как можно не любить такую вкуснятину, — удивляется Таня, облизывая пальцы, — и вообще, в гостях надо есть что дают. Это правила вежливости, — рассуждает она с умным видом. — Давай чаю налью?

Таня наливает мне чай в красивую чашку с лошадкой.

— Точно не хочешь колбасы? А то я убираю в холодильник.

Я мотаю головой. Мне нравится просто пить чай из красивой чашки с лошадкой. Таня открывает холодильник, и с верхней полки на меня смотрит баночка с шоколадной пастой. Я тоже на нее смотрю.

— Шоколадную пасту я тебе не предлагаю. Это крайне вредная еда! — говорит Таня голосом своего папы.

— А колбаса — полезная, — бурчу я.

— Давай не будем спорить. — Таня захлопывает дверцу холодильника.

— Пошли играть в дочки-матери?

Таня стоит насупившись.

— Ты что, думаешь, я жадная? Я могу три банки шоколадной пасты тебе подарить! — она смотрит на меня с вызовом.

— Не надо, я объемся и умру! — смеюсь я. — Пошли играть, а то скоро родители придут. Как хорошо, когда друг о тебе заботится.

* * *

Сережке подарили маленькую белую мышку. Мы сидим на полу в его комнате вокруг трехлитровой банки и наблюдаем. У мышки красные глазки, тонкий розовый хвостик и розовые просвечивающие ушки. Я смотрю на нее, и сердце у меня ёкает, потому что мне вдруг становится страшно за всех мышек на свете. Такие они крошечные, беззащитные.

— Хорошая мышь, только противная! — говорит Таня.

— Сама ты противная, — тут же отвечает Сережка.

— Ты что обзываешься? — не отрывая глаз от банки, Таня пихает Сережку в бок. Сережка заваливается на одну сторону и пытается лягнуть Таню ногой. Я вклиниваюсь между ними, и Сережка лягает меня.

— Прости, Таня, — голос у него виноватый.

— Ладно, — отвечает Таня.

Сережка смотрит с недоумением на нее, потом на меня. Я пожимаю плечами.

Мышка шебуршит в стружках, встает на задние лапки. На лапках у нее малюсенькие пальчики.

— Тесновато ей в банке, — говорю я.

Сережка просовывает в банку свою тоненькую руку, и мышка нюхает его пальцы.

— Мы завтра клетку просторную купим в зоомагазине.

— А как ее зовут? — интересуется Таня.

— Элен! — гордо сообщает Сережка.

— Как? — спрашиваем мы с Таней хором.

— Элен, — повторяет Сережка. — А что такого?

— Да ничего, только у мышей таких имен не бывает, — говорит Таня.

— Почему не бывает? — Сережка вскидывает белесые брови. — У моей бывает. Она сама мне сообщила, что ее зовут Элен.

— Ага, так и пропищала: пи-пи-пи, — ехидничает Таня.

Сережка вскакивает и выбегает из комнаты.

— Зачем ему мышь? Лучше бы хомяка завел. Они пушистые. — Таня дует в горлышко банки на мышку. Мышка крутит головой, а стружки летят Тане в лицо.

— Фу! — Таня смахивает стружку с подбородка.

— У Сережки тетя работает в институте, там много таких мышек для опытов. Вот ему одну и подарили. — Я стучу ногтем по банке, мышка Элен встает на задние лапки и водит носом.

— Для опытов? — Таня смотрит на меня круглыми глазами. — Это что за институт такой?

— Биологический вроде, — пожимаю я плечами.

— Ужас! — выдыхает Таня.

Тут возвращается Сережка. Он весь красный, а в руках — картонная коробка.

— Вот, нашел, еще не успели выбросить. Здесь мышка сидела. — Он сует коробку Тане под нос. — Читай, что написано.

— «ЭЛЕН», — читает Таня.

— Вот, видела? — торжествует Сережка.

На коробке действительно написано «ЭЛЕН» большими синими буквами.

— Видела конечно. А ты вот это видел? — Таня тычет пальцем в маленькие буковки сверху.

Сережка читает:

— «Фен».

— Это фен так называется — «ЭЛЕН». А ты — дурень! — заявляет Таня.

Сережка смотрит на меня несчастными глазами.

Я снова стучу ногтем по банке и зову:

— Элен, Элен! — мышка встает на задние лапки и водит носом. — Вот, она отзывается, — торжествую я, — никакой фен на мой зов не прибежал.

Мы с Сережкой смеемся. Таня открывает рот, чтобы возразить, но я за Сережкиной спиной делаю страшное лицо, и она молчит.

Детская библиотека совсем рядом с нашим домом. Даже дорогу переходить не надо. Мы с Таней часто туда заходим. А в каникулы тем более. Мне нравятся большие кожаные кресла. В таком кресле очень уютно сидеть со стопкой журналов «Друг» на коленях. Стопка «Кот и пес» тоже годится.

Я одинаково люблю кошек и собак, и мне одинаково нельзя заводить ни тех, ни других. У моей мамы аллергия на шерсть. Однажды я предложила завести голую кошку, но бабушка Вера посмотрела на ее портрет в журнале и замахала руками:

— Ужас какой!

— Можно привыкнуть, — сказала я с надеждой.

— Сомневаюсь, — сказала бабушка голосом, которым обычно говорят «ни за что» и «никогда».

Таня тоже смотрит журналы. Но больше ей нравится расставлять их на полках в алфавитном порядке. Когда в библиотеке побывает целая группа детского сада или продленка, Тане раздолье. Они такой беспорядок оставляют, что она целый час журналы сортирует — «Мурзилку» к «Мурзилке», «Муравейник» к «Муравейнику». А я в это время читаю «Веселые животные» или «Юный натуралист». Потом по дороге домой рассказываю Тане интересные новости: про крокодила, который живет в африканской деревушке в одной семье вместо собаки и сторожит дом, а детишки хозяев ездят на нем верхом (кстати, у крокодилов нет шерсти, на них не должно быть аллергии), прорысь Пушинку, у которой в зоопарке родились рысята-альбиносы. Таня внимательно слушает, но обязательно интересуется, поставила ли я журналы на место. Библиотекари любят Таню, как родную дочь. В конце года ей всегда вручают грамоту «Лучший читатель».

* * *

У Тани в квартире есть замечательная кладовка, которую домочадцы называют «папин кабинет». Дядя Боря — Танин папа — в этом кабинете, конечно, не сидит, но то, что кабинет именно его, понятно сразу. Там высятся башни из толстых картонных папок с белыми шнурками. В башнях, то есть в папках, прячется старая дяди Борина диссертация. Из них очень удобно строить королевский замок, главное — не развязывать шнурки. Нам строго-настрого запретили выпускать диссертацию на волю, как злую колдунью или джинна из бутылки. Хотя шнурки завязаны такими узлами, что можно было и не запрещать.

Еще в кладовке хранятся старые пластинки. Наша учительница труда Евгения Генриховна однажды рассказывала, что из таких пластинок можно сделать цветочные горшки, Таня очень заинтересовалась и притащила несколько папиных из кладовки, а учительница сказала, что у нее рука не поднимается превратить Луи Армстронга в цветочный горшок. Таня обещала принести другие, очень уж хотелось узнать секрет изготовления горшков, но Евгения Генриховна унесла горшок с собой на другую работу — в «Лавку чудес». Дяди Борины пластинки не пострадали.

Кроме папок и пластинок в кладовке хранятся: самоучитель игры на гитаре и сама гитара, русско-испанский разговорник, плакаты с какими-то лохматыми музыкантами, лодочный мотор, ракетки для настольного тенниса, стопка старинных журналов «Наука и жизнь» за 1981 год, ящик с молотками, гвоздями и разными другими железками, который совершенно невозможно сдвинуть с места.

Играть на гитаре нам тоже строго запрещено. Мы с Тане не умеем играть, поэтому с чистой совестью по очереди дергаем струны одним пальцем (Таня своим, я своим, конечно же) или водим по струнам расческой. Тоже интересно звучит.

На стене в кладовке висит карта мира. Таня садится на ящик с инструментами, а я на стопку старинных журналов. Мы утыкаемся носами в карту и принимаемся изучать названия стран. Тане очень нравится Венесуэла.

— Когда я вырасту и у меня родится дочь, я обязательно назову ее Венесуэла.

— Так страна называется, вообще-то, — сомневаюсь я в правильности ее выбора.

— И что теперь? — Таня смотрит на меня с вызовом. — Страну можно красивым именем называть, а мою дочь — нет?

Я не знаю, что ответить. На всякий случай предлагаю ей два подходящих имени для сыновей — Эквадор и Гондурас.

* * *

Пока у дождя передышка, мы с Таней и Сережкой бежим гулять.

— Каникулы вот-вот закончатся, а мы все дома сидим, — сокрушается Таня.

— Ага, — поддерживает ее Сережка.

— Что «ага»? — передразнивает Таня. — Ты в своем детском саду вообще без каникул.

— Нет, с каникулами! — не уступает Сережка.

Я допрыгиваю до рябиновой ветки, наклоняю, чтобы Таня с Сережкой дотянулись, и мы срываем по гроздочке. Просто так. Сережка кладет в рот одну ягодку и морщится.

— Вот, а птицы клюют — и ничего, — говорит Таня.

Сережка выплевывает горькую рябину:

— Просто она еще не проморозилась. Проморозится, тогда будет сладкая.

— А пойдемте на пруд лягушек ловить, — неожиданно предлагает Таня.

Она выжидательно смотрит на нас и облизывает губы. Мне становится не по себе. Кажется, что лягушки интересуют Таню только в виде лягушачьих лапок. Я смотрела недавно по телевизору кулинарную передачу про то, что едят в разных странах. Когда Таня стала еще и руки потирать, мне стало не по себе окончательно. Я икнула и отошла на три шага.

— Все лягушки давно спят, — говорит Сережка со знанием дела.

— Много ты знаешь про лягушек! — Таня смотрит на него сверху вниз, как на муравья.

— Они правда спят. Почитай в энциклопедии, — вмешиваюсь я. — Ик!

Таня пытается посмотреть на меня, как на муравья, но бесполезно — я на голову выше. Тогда она оглядывается, встает на бортик песочницы и снова смотрит. Опять не получается, потому что я уже забираюсь по лесенке на горку.

— Ну и не надо! — Таня садится на скамейку и дуется.

— А зачем тебе — ик! — лягушки? — интересуюсь я.

— Я вам такое хотела показать!

— Что мы, лягушек не видели? — смеется Сережка и карабкается на турник.

— Ты вообще мало что видел, — злится Таня, — вам бы только на горках кататься и на турниках висеть, а я вам хотела показать операцию по пересадке сердца.

— Чего? — переспрашиваю я и с грохотом скатываюсь с горки.

Таня встает со скамейки, идет к спортивному комплексу и виснет на гимнастических кольцах. Я считаю, сколько она продержится. На «девять» Таня разжимает пальцы и спрыгивает на мокрый песок. Она стоит красная, в съехавших на бок очках и сопит.

— Вы что, только мультики смотрите? Вот я вчера одну медицинскую передачу смотрела. Там человека разрезали вот так, — Таня чертит ребром ладони вертикальную линию от шеи до пупа (под курткой, конечно, не видно, где у Тани пуп), — там все было в крови, врач брал острый нож, который называется «скальпель» и какие-то клещи…

— Ла-ла-ла! — перебиваю я Таню и затыкаю уши.

— Ты чего? Ку-ку? — Таня подходит и стучит мне пальцем по лбу.

— Сама ты ку-ку. Я не хочу про это слушать. Ик, ик!

— Да это ведь интересно. Я хочу на лягушках попробовать. Это научный опыт.

— А как ты узнаешь, что лягушкам надо сердце поменять? — подключается к разговору Сережка.

— Никак. Я квакать не умею, поэтому у них не спрошу, — отмахивается Таня.

— Зачем тогда их разрезать? А вдруг у них ничего не болит?

— Ну и что. Это научный опыт, — повторяет Таня и топает ногой.

— Нет, — говорит Сережка твердым голосом, — если ты просто так зарежешь лягушку, тогда ты живодерка.

Таня смотрит на него так, что Сережка просто обязан провалиться сквозь землю.

— Ты нюня и девчонка! Ты поросенок! Ты вообще ничего не соображаешь! — Танины слова летят в Сережку, как камни. Я встаю между ними, чтобы камни попадали в меня.

— Вы оба нюни! — голос у Тани дрожит. Она вот-вот расплачется, а я совершенно не понимаю, что делать. Стою и икаю на всю улицу.

— Предатели! — всхлипывает Таня и бежит к подъезду.

— Все равно нельзя просто так резать лягушек, — говорит Сережка.

* * *

Бабушка Вера собирается печь блины.

— Батюшки! Молока нет! — она всплескивает руками и смотрит на меня вопросительно.

— Я сбегаю!

Бабушка Вера дает мне деньги на молоко и на большую конфету «Гулливер».

Магазин рядом. Мне нравятся двери, которые распахиваются сами, вернее разъезжаются, хотя никаких заклинаний я не произношу. Просто умные двери. А жаль, я каждый раз немножечко верю, что они волшебные.

Еще мне очень нравятся разноцветные тележки. Бессмысленно брать огромную тележку, если тебе нужен один пакет молока и одна конфета, пусть даже большая. Проще взять корзинку, но катить тележку, наваливаясь пузом на ручку и отталкиваясь одной ногой, куда интереснее. Мимо проносятся стеллажи с булками, батонами, соками в коробках, печеньем, вареньем, сыром, колбасой, макаронами, кофе, чаем… Однажды, когда я вот так неслась мимо фруктов, в мою тележку спрыгнул маленький лохматый кокосовый орех. Я вернула его на полку к папе и маме, но он спрыгнул опять. Наверное, это были не его папа и мама. Наверное, просто чужие кокосовые дядя и тетя. Пришлось взять его с собой.

На ходу я хватаю с полки пакет молока и отправляю его в тележку. Потом торможу возле кондитерского прилавка и долго рассматриваю торты. Их так много, и они такие красивые, что кажутся абсолютно несъедобными. Я любуюсь ими, как картинами в музее, потому что бабушка Вера умеет печь съедобные.

— Привет! У вас что, праздник намечается? — кто-то хлопает меня по плечу.

Я оборачиваюсь и вижу Женьку Липкину. На ней какая-то расчудесная голубая куртка в белый горошек и сказочный берет с двумя помпонами на макушке.

— Привет! Никакого праздника, просто экскурсия, — улыбаюсь я, потому что ужасно рада ее видеть. Женька учится в одном классе с Таней. Больше того, они сидят за одной партой. Таня совершенно не понимает своего счастья и считает Женьку задавакой, а Женька замечательная. Я вообще не знаю человека в нашей школе интереснее, чем Женька. У нее столько фантазии, что хватило бы на весь земной шар. Она знает, где искать клады, она умеет скакать на лошади, она кидала в море послание в бутылке. И я точно знаю, что оно дошло именно к тому, кому было адресовано — дикому австралийскому племени. Правда, я не знаю, как аборигены это письмо прочитали.

— Меня за хлебом послали, — Женька кивает в сторону своей тележки, на дне которой скучает одинокий батон.

— А меня за молоком, — мы разгоняемся на своих тележках в сторону кассы, благо проходы в нашем магазине широкие, и посетителей в это время мало. Покупаем по конфете «Гулливер» и вместе идем домой.

— Мы вчера в театр ходили, в кукольный, на спектакль «Как валенки землю грели». Там все герои — валенки, — рассказывает Женька и разворачивает конфету, — между прочим, это мой папа придумал, он ведь декорации рисовал.

Я тоже разворачиваю конфету и смотрю на Женьку с восторгом.

— А за кулисами ты была?

— Сто раз. Я в разных театрах за кулисами была Даже не только в нашем городе. А в кукольный папа даже весь наш класс водил.

— Я попрошу маму билеты купить. Тоже хочу на спектакль про валенки.

— Приходи сегодня вечером ко мне, я тебе один маленький валеночек подарю. У папы пробные остались. Будем смотреть фильм про пеликана и есть сухарики. Моя мама делает самые лучшие сухарики с перцем и с солью. А еще можно понаряжаться в индийских принцесс.

Мы с Женькой останавливаемся на углу. Ей теперь в другую сторону, к дому с колоннами. Женька живет в доме с колоннами. У этого дома очень доброе лицо. Наверное, мне было лет пять, когда я обнаружила, что у домов есть лица. Они разные — добрые и злые, усталые и довольные, радостные и мечтательные. Например, у Центрального универмага очень высокомерное лицо, он равнодушно глотает толпы народу, разевая свои автоматические двери, и тут же выплевывает такие же толпы, только увешанные пакетами и сумками. Старенькое и родное лицо у краеведческого музея. Там работает моя мама.

У Женьки большая квартира с высокими потолками, больше похожая на мастерскую, потому что ее родители художники, и дедушка художник. Мне ужасно хочется оказаться сегодня вечером у Женьки в гостях, смотреть фильм, грызть сухарики, рассматривать картины на стенах и в подрамниках. Я знаю, что совершенно запросто могу поковырять пальцем засохшую краску на палитре и примерить настоящую африканскую маску, которая висит на стене в гостиной. Женькина мама, похожая в своих ярких летящих платьях на тропическую бабочку, будет сидеть в кресле и вязать крючком маленькие игрушечки, которые можно надеть на палец. Мне становится так хорошо от предвкушения, что я хватаю Женьку за руки, и мы, хохоча и размахивая пакетами, кружимся прямо в луже.

— Я еще Сережку захвачу, можно?

— Захватывай, — не возражает Женька, — втроем веселее.

— Конечно веселее! И Таню…

— Нет! — вдруг перебивает меня Женька и перестает кружиться.

Мне становится как-то не по себе.

— Я думала, вчетвером тоже будет хорошо.

— Понимаешь, она мне в школе надоела. Я сижу с ней за одной партой второй год, — кривится Женька, — если честно, я вообще не понимаю, как ты с ней дружишь. Меня Ольга Владимировна с ней посадила, и я терплю, а ты зачем терпишь?

— Да я не терплю вроде, просто дружим, — бормочу я.

— Разве с ней можно дружить?! Это ведь тоска!

— Ну, как-то…

— Ладно, приходи с Сережкой, и точка! — Женька кладет мне руку на плечо и пристально смотрит в глаза. Наверное, целую минуту. Я успеваю подумать, что такие глаза — зеленые с золотым ободком — бывают у русалок.

— Хорошо, — говорю я тихим и каким-то виноватым голосом.

— Слушай, а по-моему, тебе просто нравится кого-нибудь спасать. Вот с Таней Арбузовой никто не дружит, потому что Таня Арбузова дура и задавака! — Женька запрыгивает на бордюр и как бы между прочим делает «ласточку». — Ты не обижайся, что я про твою подругу так говорю, просто я стараюсь всегда говорить честно.

— Жень, не бывает, чтобы человек был со всех сторон плохой.

— Наверное, только пока раскопаешь в Тане Арбузовой что-нибудь хорошее, вся жизнь пройдет.

Женька бежит к своему дому с колоннами, и длинная темная коса хлопает ее по спине.

Пока я плетусь на третий этаж, разные мысли толпятся у меня в голове. Сначала я расстраиваюсь, что нельзя взять с собой Таню, а если пойду без нее, то получится вроде бы предательство. Потом я начинаю злиться. В памяти всплывают все обиды. И мне кажется, что Таня действительно не такой уж большой друг. Эх, если бы Женька Липкина жила со мной в одном подъезде. Почему я должна мучиться и сомневаться? Пойду вместе с Сережкой, и все. А ей ничего не скажу. Не обязана я никому ничего говорить. Мне представляется, как Таня спускается вечером со своего пятого этажа на мой третий, звонит в дверь, ей открывает мама или бабушка Вера и сообщает, что я ушла в гости к Женьке Липкиной вместе с Сережкой. Я представляю Танино расстроенное и озадаченное лицо. Ее никто не сможет убедить, что мой поступок не имеет никакого отношения к предательству. Она никогда не делится по-честному, если приходится что-то делить, она презирает Сережку, она тысячу раз выдавала мои секреты. Я снова распаляюсь и добираюсь до квартиры с твердым решением пойти к Женьке, несмотря ни на что. Нажимаю кнопку звонка, а наверху громко хлопает дверь, и кто-то бежит вниз по лестнице.

— Что так долго? — интересуется бабушка Вера и берет из моих рук пакет с молоком.

Я не успеваю ответить, потому что в дверь звонят, и на пороге появляется Таня. В руках у нее большущая стопка старых журналов мод.

— Здрасьте, Вера Матвеевна! Привет! — обращается она сначала к бабушке, потом ко мне: — Вот, мама разрешила взять. Повырезаем?

Я снимаю куртку, сапоги, и мы идем в мою комнату.

— Родители уехали до вечера, мне опять одной сидеть.

Таня смотрит на меня грустными глазами. Челка доросла ей до носа, и Таня стала похожа на скотчтерьера из соседнего подъезда. Конечно, я никогда не скажу ей об этом. Я не умею всегда быть честной, как Женька Липкина.

Вся моя решимость исчезает, сдувается, как дырявый воздушный шар. Таня кладет стопку журналов на стол и делит:

— Тебе, мне, тебе, мне...

Журналов оказывается нечетное количество. Последний, пятнадцатый журнал замирает в Таниной руке:

— Держи. Я просматривала. Этот самый лучший.

Мы садимся вырезать. Бабушка приоткрывает дверь в комнату и зовет нас пить чай.

— Таня, тебе с медом или с вареньем?

— С медом, — отвечаем мы хором.

Я смотрю, как Таня намазывает блин медом и думаю: «Все-таки мы с самого детского сада…»

* * *

Алька и Пашка никогда не выходят на открытый бой. Они способны только мелко пакостить: измазать какой-то вонючей гадостью дверную ручку Таниной квартиры, подкрасться на улице и бросить Сережке за шиворот мохнатую гусеницу или позвонить по телефону моей бабушке и сообщить, что в нашем доме на целый день отключают воду, а когда запыхавшаяся бабушка наполнит все тазы и ведра, они звонят снова и, глупо хихикая, сообщают, что сейчас придут слона купать. Как ни странно, бабушка не обижается.

Они придумывают такие гадкие прозвища, что их противно повторять. Я изо всех сил стараюсь не обращать внимания и в любой момент готова к открытому бою. Но получается, что не готовы они и по-прежнему швыряются камнями из-за угла или держат изнутри подъездную дверь.

— Они сами трусишки, — смеется моя мама.

— Трусишки! — возмущаюсь я. — Трусишки — зайки серенькие под елочками сидят, а они… — я не нахожу подходящего слова, чтобы его можно было сказать при маме.

— Ты преувеличиваешь. Не забывай, что перед тобой первоклашки, мальчишки-шалуны. Все, что они делают, — это по большому счету детские проказы. А проказничают все. Это норма, — мама обнимает меня за плечи, но я вырываюсь.

— Нет. А как они Сережке бант завязали, помнишь?

Мама задумывается.

— Скорее всего, они сами толком не понимали…

— Все они понимали! — перебиваю я маму. — Они вдвоем подкараулили Сережку, который в тысячу раз слабее, завязали ему девчачий бант и выпихнули из подъезда во двор, чтобы большие мальчишки посмеялись.

— Ты хочешь, чтобы я вмешалась и поговорила с тетей Любой? — спрашивает мама.

— Нет, с тетей Любой уже говорила Сережкина мама. Это бесполезно, потому что все мамы одинаковые и все защищают своих детей. Я сама вызову их на открытый бой!

— По-моему, ты зря кипятишься.

Но я уже не могу успокоиться. Я вспоминаю, как они закинули на дерево Танину шапку, как летом при Сережке давили божьих коровок и отрывали бабочкам крылья.

— Что такого ужасного сделали они ТЕБЕ? — недоумевает мама.

— Просто пока я чуть-чуть сильнее, а Таня и Сережка…

— Ну что ж, если тебе так хочется примерить на себя роль защитницы слабых, тогда я понимаю, зачем тебе вызывать близнецов на открытый бой. Но учти, это все же не метод.

Бабушка Вера тоже не одобряет мой план. Вернее, она вообще не принимает все это всерьез. Поэтому, когда в разгар моих переживаний звонит тетя Люба и спрашивает, нет ли у нас жаропонижающего в сиропе, бабушка Вера вынимает из аптечки коробочку с лекарством, вручает ее мне и отправляет на шестой этаж спасать близнецов от температуры.

— Я не пойду! Им надо, пусть сами приходят.

— Они болеют.

— Их мама не болеет.

— Иди, пожалуйста, не топай ногами. Людям надо помогать.

— Да они к тебе в следующий раз двух слонов приведут купать!

Бабушка подталкивает меня к двери и смеется.

Я поднимаюсь по лестнице и думаю, что жизнь страшно несправедливая и странная штука. Я иду спасать от температуры тех, кого готова вызвать на открытый бой, чтобы отомстить за своих друзей. Я несу им сироп. Не горькие таблетки, а сладенькую малиновую водичку. И спасаю. На следующий день они уже плюются с балкона.

Юлия Симбирская		Художник Ксения Почтенная, главный художник
Страничка автора		Страничка художника