Сентябрь 2015 года
…
ГОЛОСА ТРАВЫ И ЛИСТЬЕВ
Таня проснулась раньше обычного. Родители собирались на работу.
— Ты что вскочила? — удивилась мама. — Я бы на твоем месте еще спала...
Таня пробормотала в ответ:
— Мне нужно…
Странное дело: иной раз так тяжело глаза разомкнуть, а бывает, что не лежится тебе никак — точно пружинка тебя из кровати выкидывает. И платье само оказывается в руках, и ты уже перепрыгиваешь в сени через порог.
— Поешь хотя бы, — кричит папа вдогонку.
А Таня уже со двора отзывается, голос ее через форточку долетает:
— Я скоро, папа, я потом поем!
Папа-то уже готов выйти из дому. Ну, как скажет: «Если нужно тебе — то, может, вместе пойдем? Нам, может быть, по пути?»
А у нее секрет. И она мчится по улице со всех ног. Только бы скорей миновать улицу, чтоб не окликнул никто из соседей! А то ведь некогда разговоры тянуть, учитель Игорь Петрович, должно быть, рано в школу приходит...
Но в этот час все, кто уже не спит, очень заняты. Там и здесь слышатся голоса людей и мычание коров, и тюканье топора по полешкам, и пустое ведро звякает — это большой мальчишка, Гена-семиклассник, по воду бежит.
И тут — как раз на пути у Тани — на одной калитке щеколда блямкает. И выходит на улицу Павлик. Как будто ее нарочно поджидал.
— Куда бежишь? — спрашивает.
А Таня рукой машет:
— Надо мне, отстань!
Но от него так просто не отделаешься. Он увязался за Таней. Пыхтит за спиной, неправильно дышит — а все потому, что разговаривает на бегу. Спрашивает:
— А нас поведут сегодня в кино или в парк?
Таня бросает через плечо:
— Я не помню.
Павлик допытывается:
— А со второй школой, не знаешь, когда мы играем в футбол?
Хуже нет, когда задумаешь что-то, решишься, а тебе говорят под руку всякую ерунду.
Таня уже сама запыхалась — из-за того, что пришлось разговаривать.
Добежали до школы.
Павлик опять спрашивает:
— А ты что, правда, хочешь ужей выпустить?
Таня молчит. А он все не отстает.
— Может, не надо? — говорит. — Игорь Петрович станет тебя ругать! И Колька тоже...
— А почему — Колька? — наконец откликается Таня.
— Это же он принес маленького... Это его уж!
Таня говорит в ответ:
— Он ничей. Он свой собственный.
Сторож, заспанный, впускает обоих внутрь, ворчит:
— Не помрут ваши зверушки, кормили их вчера...
Таня заглядывает в ведро. Ужи лежат так, как и вчера лежали, клубком.
«Умерли, что ли, они?» — пугается Таня. Ей страшно дотронуться до мертвых ужей, и она тыкает в клубок наугад линейкой. Клубок раздраженно дергается, и не поймешь, большой уж отозвался на твой тычок или маленький.
— Живые, — облегченно выдыхает Павлик.
Они проходят с ведром мимо школьного сторожа дяди Миши, и он не окликает их. Мало ли зачем поселковым, привычным к работе детям понадобилось ведро. Он не видит, что они проходят по дорожке мимо школьных грядок, продираются с ведром через кусты и оказываются на склоне оврага.
Под ногами все выкошено, и среди обрубков травы уже поднимаются новые ростки. Таня на секунду замирает, глядит вниз, на реку. Река вся ощетинилась кустами и выглядит сверху мохнатой. Из-за кустов только середина видна и дальний берег. Он затенен, в середине вода блестит, искорки прыгают по воде.
Свет ранним утром падает совсем не так, как днем.
Таня думает: «А папка каждое утро видит такую красоту».
Кругом все непривычно. Она глубоко вдыхает утренний воздух и думает, как странно пахнет сейчас трава. Гораздо сильнее, чем днем. Ей кажется, что каждый листик, каждая травинка торопятся заявить о себе: «Мы проснулись! Мы здесь!»
Запахи, догадывается вдруг Таня, — это голоса травы. Подумать только, запах может быть голосом. Вот птицы утром пробуют голоса — это понятно. Птицы разминаются с утра — и скоро уже сами любуются своими трелями, и соревнуются друг с другом:
— А я еще вот так могу!
— И я!
И уже только сами они и могут разобрать, где чья песенка.
Все вокруг имеет свой голос! У ужей их жуткий запах — это тоже голос, громкий, испуганный. Ужи брызгают на тебя своей противной жидкостью, когда хотят крикнуть: «Мне страшно! Не тронь меня! Мне природа не дала ни когтей, ни зубов, ни яда!»
Больше-то они говорить никак не умеют…
На самом деле оба ужа кричат что есть сил у Тани в ведре:
— Нам страшно! Здесь темно, и мы не знаем, что происходит! Вокруг все трясется, качается, и нас тошнит!
То-то птица кулик кружится у Тани над головой, кричит жалобно:
— Выпусти ужей! Выпусти!
Кулик-то хорошо слышит ужей. Он думает: «Был бы я орлом, ох, и спикировал бы я на человеческих детей! Они бы испугались, бросили ведро — и наутек!»
А Таня смотрит на кулика и удивляется:
«Надо же, эта птичка меня как будто и не боится! Она что, ручная?»
Тут Танина нога наступает на что-то подвижное, и оно летит из-под ноги вперед. И Таня тоже летит вниз, вытянув перед собой руки. Они врезаются в траву, и дальше Таня уже катится кубарем. И ведро тоже катится вниз, блямкая, — к самой реке.
Павлик подбегает к Тане, хочет помочь подняться, только не знает как. С одной стороны подошел к ней, с другой. Тянет за руку:
— Ну, вставай!
Она, еще не поднявшись, громко заявляет:
— Мне совсем не больно...
Хотя он видит, что больно.
Ее коленки — зеленые от травяного сока, и на одной сквозь эту зелень красный цвет проступает быстро-быстро.
И локти у нее тоже ободраны.
Ведро остановилось внизу, у воды. Павлик говорит:
— Я сам его достану.
Но Таня все же, хромая, спускается за ним.
В ведре никого нет. Оба ужа вылетели, пока оно еще вниз катилось.
Ударился о землю ужиный клубок, оба еще вздохнуть не успели — а к ним уже подлетает птица-кулик.
— Ну, что, как вы? — спрашивает.
Они только развернулись, вытянулись в траве, еще не поняли, все ли в порядке, а кулик уже раньше них понял.
— Что, целы-невредимы? — уточняет.
И давай кричать на весь луг:
— Эй, они вернулись! Два ужа вернулись! Целы-невредимы! Целы-невредимы!
БОЛЬШОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ УЖЕЙ
Из-за кочки выглянула Шуршава и бросилась к сыну — ощупывать, обнюхивать его. Она и слова сказать не могла от радости.
А следом за ней выполз незнакомец, и он, казалось, никак не мог полностью распрямиться. На длинном туловище бугры поднимались там и здесь. Шур не знал, что это следы переломов — люди изрядно походили палками по спине ужа.
Незнакомец выглядел очень необычно, и он глядел на Шура так, как никто никогда не глядел. Мама тоже смотрела очень странно — то на Шура, то на незнакомца. Все было странней, и не придумаешь, а что может быть неправдоподобнее, чем встретить папу, про которого тебе всю жизнь твердили, что его съел хорек?
— Это папа? — несмело спросил Шур у Шуршавы. И повернул голову к незнакомцу, а тот как раз в эту секунду ахнул:
— Он узнал!
Уж-Почемуш в изумлении глядел то на ужиху, но на ужа. Неужто он, старик, тоже на свободе, среди своего ужиного племени?
Шуршава только собралась спросить у сына: «А это кто с тобой?» — но решила сначала еще раз обнять обоих своих Шуров хвостом.
Шур-маленький озирается в объятиях родителей, вытягивает голову из общего клубка.
— Мам, — спрашивает, — где все наши?
— За реку ушли, в лес, — говорит Шуршава.
— Лесные ужи позвали нас к себе, — объясняет Шур-большой. — Там у них людей не бывает.
— Папа их и проводил туда, на другой берег, — объясняет Шуршава. — И снова сюда приплыл. Наши-то ужи, сам слыхал, давно собирались уйти куда-нибудь, где поспокойнее. А тут снова люди выкосили наш луг, снова беда пришла. И как раз папа твой вернулся...
Дальше мама уже не могла говорить от волнения. Сколько раз Шур слышал, как соседки судачат, какая она странная — не верит, что папку съели, и всё тут. А папка — вот он.
— Я сплавал через реку со всем нашим племенем, показал им дорогу в лес, а потом скорей обратно на поляну, — говорит он Шуру. — Мама-то мне сразу сказала, что поляну ей покидать нельзя.
Шур-маленький понятия не имел о том, как папа, уставший после дальнего пути, исследовал колючую поляну. Она казалась совсем безжизненной — только в воздухе, над головой, птицы кричали тревожно. Но вот из-под кочек, из-под ног стали выглядывать испуганные ужи. Никто из них не узнавал Шура-большого, одна Шуршава радостно кинулась к нему.
Но ей никто бы и не поверил, что это тот самый Шур — отец маленького Шура. И Шуру-большому тоже никто бы не поверил, когда он стал рассказывать о своих странствиях. Дядюшка Жум, например, слушал и ворчал себе под нос: «Во, небылицы! Он еще больший враль, чем этот мальчишка Шур. Видно, он и вправду его отец...»
Но поддакивать Жуму никому было неохота. Наоборот, очень хотелось, чтобы то, о чем рассказывал приплывший уж, было чистой правдой. Каждый раз, когда люди выкашивали поляну, ужи становились сами не свои. И им очень хотелось, чтобы случилось какое-нибудь чудо. Например, чтобы появился незнакомый уж и рассказал о таких местах, где даже не знают, кто такие люди.
И вот теперь Шур-большой рассказывал им непонятными словами:
— Там бурелом... Деревья...
— А нельзя нам тоже эти края как-то повидать? — спросил учитель Пушан.
И Шур-большой хлопнул себя по лбу хвостом:
— Ну да, они же звали нас! Чем, говорят, такие страсти от людей терпеть, лучше перебирайтесь к нам. Места, говорят, на берегу всем хватит.
— Так, значит, будем переселяться? — зашумели ужи. — Уж если верно, что там нет двуногих лапчатых... И нет такого ужаса, как нынче ночью был...
— А мы сплаваем да сами поглядим! — воскликнул один отчаянный паренек. — Папа Шура смог добраться к нам оттуда по реке, а мы что, не сможем?
И ужи стали собираться в путь. Больше всех суетился дядюшка Жум, сразу позабыв, что называл рассказы Шура-большого небылицами.
Шуршава проводила всех до воды, и Шур-большой пообещал ей вернуться домой как можно скорее.
Он и вправду приплыл на следующий день.
Больше никто не захотел с ним возвратиться. Ужи осваивались в дикой, некошеной траве, среди колючих веток, и заводили новые знакомства. В буреломе их наперебой звали в гости — и жадно расспрашивали о двуногих лапчатых и обо всей их жизни на открытом лугу.
А Шуру-большому некогда было разговоры вести — он опять домой торопился. Надо было вместе с Шуршавой Шура-маленького дожидаться.
КАК У ЛЮДЕЙ ЗАВЕДЕНО
— Я думала, сколько надо, столько и будем ждать, — рассказывает сыну Шуршава. — Даже если всю землю ты захочешь оползти — дорога снова тебя на луг приведет.
— И Шипа моя твердила: не может, мол, Шур просто так пропасть, не таков он... — раздался еще один голос — и из-под корней вылез папа Шипы.
А следом показалась мама.
— Мы-то собирались уходить вместе со всеми, — сказала она. — А Шипа ни в какую. Говорит: мол, Шуровы мама с папой ждать его будут на поляне. Значит, знают они, что он вернется. Давайте и мы станем его ждать.
Шипа, смущенная, только выглянула из-за ветки и снова спряталась.
А мама-Шуршава счастливо говорила:
— Как же ты мог не вернуться домой, когда тебя здесь такая компания дожидалась! И Хрум, старик, с нами остался. Я, говорит, свою жизнь прожил на этой поляне, куда мне за реку...
— Хрум?! — вскинулся тут Уж-Почемуш. — Где он, мой Хрум?!
— Греется на пригорке, где ж ему быть, — отозвалась Шипина мама.
Но Хрум уже спешил на веселые голоса и не верил своим глазам.
Разумеется, Уж-Почемуш за долгие годы сильно изменился.
Его стало просто не узнать!
Так же, как и самого Хрума.
Но почему-то Хрум его стразу узнал. А почему — кто знает? Хрум, по крайней мере, не думал об этом. Он только полз вперед, чтобы скорее обнять друга.
— Танька, смотри, сколько ужей! — закричал Павлик. — Вон там!
— А сколько?.. Ух, ты! Раз, два, три... Те спутались... Их целых восемь! — определила Таня. — И смотри, они как будто разговаривают между собой! Головки повернули друг к другу…
А Павлик перебивает ее:
— Их много! Тебе же сказали вчера, что ужи — вовсе не исчезающие животные. И ничего, если бы двое из них жили у нас. Смотри, вон тот — наш, он еще с моим шнурком...
На самом деле шнурок Шипа держала. Шур на радостях подарил ей красного червяка.
Думал ведь, что никогда с ним не расстанется! А тут узнал, как Шипа дожидалась его, и говорит: «Хочешь, у тебя будет игрушка? Они у людей бывают!»
Но разве человеческие детеныши сходу различат ужиных детей?
Таня хватает Павлика за руку, хочет сказать: «Пусть у них останется шнурок, не подходи к ним!»
А Павлик все твердит:
— Жили бы у нас! А то — как попадет тебе! Увидишь…
Он запинается:
— Тань, слушай. Давай Игорю Петровичу скажем, что это я выпустил ужей.
Таня спрашивает:
— Зачем?
И Павлик мнется:
— Ну, чтобы тебя не ругали…
— А тебя — не будут ругать? — не понимает Таня.
Павлик говорит:
— Ну… Меня и так будут ругать из-за чего-нибудь. Подумаешь… И Колька поколотит меня — за маленького. А тебя он как станет колотить?
Таня совсем выпустила из виду, что ей может из-за ужей влететь, когда они с Павликом вернутся в школу. Она вообще про школу не думала… Но главное-то, главное вовсе не в этом!
«Получается, что Павлик — хороший? — думает она. — Здесь тети Вали нет, а он все равно хороший. И Игоря Петровича нет... И ребят, перед которыми надо меня дразнить... Он, значит, вот такой на самом деле?»
Чего только ни узнаешь, если встать пораньше!
А Шуру тоже про школу напомнили только что.
Шипина мама говорила:
— Ну, теперь все в сборе — значит, переправляемся за реку, в заросли?
И Шурова мама отвечала:
— А надо ли? Сейчас весь луг наш! Пока можно прятаться под кустом, а после и трава поднимется снова…
— Ты так думаешь? — с сомнением спросил папа, Шур-большой. — Нас же за рекой все ждут...
— А мы туда в гости сплаваем, — предложила мама. — А потом вернемся. Вот и Хрум, старик, мне говорил: куда же нам из тех мест, где родились и выросли? Траву на лугу сколько раз скашивали, а ужи так и оставались в этих местах.
И Шипа с Шуром закричали наперебой:
— Ура, мы остаемся! Весь берег будет наш!
Тут Шуров папа и спрашивает:
— А как же школа? Учитель-то, Пушан, за реку перебрался!
— У нас есть другой учитель, еще лучше! — возразил ему Шур. — Уж-Почемуш будет нашим учителем! Вы не представляете, сколько он знает!
— Гм! — подала голос Шипина мама и вытянула повыше голову.
Потому что Уж-Почемуш и его давний товарищ Хрум не слушали общих разговоров. Оба они ползли к реке — купаться. И если Хрум двигался степенно, как и подобало в его возрасте, то Почемуш то заползал вперед и перекрывал ему, Хруму, дорогу хвостом, то вдруг кидался куда-то в сторону.
Над головами у двух ужей кружилась птица кулик. Она тоже радовалась возвращению Ужа-Почемуша и так кричала, что он совсем потерял голову. Вертелся в траве как маленький, выкрикивая направо и налево:
|
Приветствую траву! И птицу кулика! Сейчас я поплыву! Неси меня, река! |
Шур удивлялся, что у него выходит, как будто, складно. Он не знал, что большой Уж сочинял когда-то стихи. Только в неволе у него ничего не сочинялось.
— Какой-то он несолидный! Не думаю, что из него получится учитель, — сказала Шипина мама.
Шурова мама ответила:
— Он долго жил среди людей… Возможно, его это извиняет. Может быть, у людей принято вот так носиться и кричать?
«Я мог бы рассказать, что у людей принято», — подумал Шуров папа. Его длинное тело и сейчас болело в местах старых переломов, там, где на нем поднимались горбики. Но он решил ничего вслух не говорить, чтобы никто не огорчался.
Он пробормотал только невпопад:
— Ничего, мы построим себе такие на лугу норы, что ни один человек нас не найдет.
— И будем за реку в гости плавать, — добавила мама Шуршава. — Я всегда хотела посмотреть другие страны.
Что и говорить, Шуру только и оставалось сегодня удивляться. Он повернул к ней голову:
— Мама, ты тоже хотела путешествовать?
Никогда еще он не видел ее такой счастливой.
НА СКЛОНЕ НАД РЕКОЙ
Таня и Павлик молча поднимались по склону. Таня еще хромала. Павлик нес ведро, оно в его руках скрипело и блямкало тихонько. В ведре лежал его рваный ботинок. Павлик незаметно подобрал его на склоне в траве. «Неправильно, когда хорошие люди спотыкаются о твой ботинок и падают...», — думал он.
А Таня думала, что когда-нибудь люди научатся понимать разную живность. Не только четвероногих, но и птиц, и даже ужей. И ей хотелось спросить у Павлика: «Как ты думаешь, скоро это будет?» Теперь-то он не станет над ней смеяться.
Но Павлик глядел под ноги так, точно его занимала какая-то важная мысль. И Таня боялась потревожить его.
А он гадал, как незаметно перебросить из ведра ботинок в мусорный ящик возле школы. «Я как уборщик какой-нибудь, — думал он. — Мусор собираю». Но потом он думает о том, что и выбросил на лугу этот ботинок сам. И Таня поэтому ободрала коленку. Странное дело, Павлик вдруг чувствует, как будто это у него содрана коленка. А у него как раз сейчас коленки целы, хотя, конечно, всякое бывает.
Он с удивлением глядит на Таню, вспоминает, как вчера ему вместе с ней стало холодно — когда ее в классе дразнили. И он дразнил...
— Давай подниматься быстрей, — говорит он сердито. — Игорь Петрович, верно, уже в класс пришел.
А это время над головами, на краю оврага, хрустят ветки. Это Игорь Петрович продирается к ним сквозь кусты. Обычно он приходит в школу раньше всех. А сегодня сторож сказал ему, что уже прибегали Таня и Павлик. Схватили большое ведро и помчались куда-то за огород, за кусты — к оврагу.
Да вот и они — поднимаются по склону! Павлик размахивает ведром. Был бы там внутри кто-то живой — так бы не махал!
«Так я и знал, — думает Игорь Петрович. — Выпустили ужей! Пришли тайно, не спросившись ни у кого...»
Он хочет спрятаться в куст, чтобы обдумать, что им сказать.
Например, что ужи — это школьное имущество. И что теперь огорчатся все другие дети, да и взрослые тоже... Большого Ужа Игорь Петрович сам дрессировал, когда учился в пятом классе!
«Нет, про то, что сам дрессировал, — не буду. А то я напомню им, что я молодой. А они и без того не слушаются... Может, скажу, что огорчится Коля? Они с Павликом друзья. И это Коля принес маленького ужа…»
Что будет правильнее?
Но решать поздно — Павлик с Таней уже видят его. Они смотрят испуганно, а он чувствует, что его лицо само собой расплывается в улыбке.
И почему-то учителю все равно, правильно сейчас улыбаться или нет.
Отрывок из большой приключенческой сказки
| Илга Понорницкая |
 |
Художник Ольга Ростроста |
| Страничка автора | |
Страничка художника |
