Рассказы для детей
Дело о ртутной бомбе
Повесть
Продолжение. Начало повести ищи здесь.
Мама Таня ушла, велев Ельке разогреть на кухне картошку, облить ее яичницей, позавтракать и угостить мальчика (Митя быстро сказал, что уже завтракал).
Когда остались одни, Митя сразу спросил, чтобы прогнать захолодевший в нем испуг:
— Зачем ты прощался с жизнью?
— Ты забыл. Я ведь говорил вчера, что чуть не умер в больнице.
— Елька, я... помню, да. Но я не думал, что это так всерьез.
— Это всерьез... — Елька наконец снял с себя кота и с ногами сел на кушетку. Уткнулся подбородком в колени. Глянул из-под высохших и упавших волос. — Мить... хочешь, расскажу? Это продолжение той истории.
— Какой?
— Про Домового.
"Про какого домового?" — чуть не спросил Митя. Сообразил, быстро сел рядом с Елькой.
...И узнал про жестяной вертолетик, про снежную ловушку, про белую заледенелую руку.
И про то, как Елька со слезами примчался домой, отчаянно прокричал маме Тане, что нашел мертвого человека, и съежился на своей кушетке от нестерпимого холода, который никак не уходил из него.
А потом — нестерпимого жара...
Застывшего человека нашли. Мама Таня говорила — какой-то бомж. Напился, наверно, свалился сверху в щель, а выбраться не смог. Но Елька узнал это позже. А сперва он несколько дней был без памяти — так его скрутило жестокое воспаление. Мама Таня устроила его в госпиталь ветеранов войны, где работала санитаркой. Там отличные врачи. И они "вытащили" Ельку из смертельной простуды. Но тут навалились другие болезни. Главные были — слабость и страх. Он не мог подняться, тело было как тесто. А с вечера начинались "всякие мысли". Елька к тому времени вспомнил все и был уверен, что человек в снегу — Домовой.
— Мить, я и сейчас думаю, что это он...
Елька сидел к нему вплотную и касался плечом. Как вчера, на горке. И через это касание, через мелкую дрожь озноба в Митю вошло все, что чувствовал Елька. И защищая его (и себя!), Митя заговорил:
— Ну, почему он? Подумай хорошенько! Как он мог попасть в щель из подвала? Зачем?
— Не знаю... Я себе то же самое говорил тыщу раз. Что он уехал на станцию Остаткино... А кто-то будто все равно стучит в голову: "Это он, это он..."
— Елька, это просто из-за болезни.
— Может быть... А там в больнице думалось: наверно, он там, в снегу, заскучал без меня и захотел позвать с собой. Вот и высунул руку...
— Но Елька! Если бы захотел, то... Нет, он наоборот!
Митя завертел спасительный вариант:
— Ты сообрази! Выходит, он спас тебя! Нарочно царапнул ногу, чтобы ты с перепуга пробил доски!
Елька обратил к Мите глаза, которые из раскосых стали круглыми.
— А... ведь... правда...
— Конечно, правда! Если это он. Только это наверняка не он. Не мог он, Елька, туда попасть.
— А если не он, то почему рукав военный?..
— Но ты же говорил, что он надел ватник!
— А под ватником-то все равно военное осталось...
— Мало ли кто носит камуфляж!
— Да. Я себе много раз повторял: не он, не он... Мить, а если это другой кто-то, все равно жалко...
— Да. Но это другое дело, — жестко сказал Митя. Главное было защитить от страха и печали Ельку. — Ну, а почему ты с жизнью-то решил прощаться? Так худо было?
— Это не я решил... Меня вдруг из госпиталя перевели в другую больницу. Сказали, что у меня белокровие. И еще какие-то научные названия говорили, я забыл. Ну, в общем, рак крови. С быстрым развитием. И я оказался в детской больнице, где лечат это... Нам, конечно, ничего такого не говорили, вы, мол, на обследовании, но все равно ребята знали... Ну, что живыми оттуда вряд ли уйдут...
— Елька, это же вылечивается!
— Бывает. Но редко... Но ты не думай, что там все были такие... похоронные. Больница как больница. Только по ночам тоска брала. Не спишь и прощаешься... Сам с собой... И даже не страшно, а обидно... Мне, знаешь, что больше всего обидно было?
— Что?..
— Я весной по телеку видел про пирамиды в Египте. И там один ученый говорил, что под главной пирамидой есть подземелье, которое пока еще не раскопали. И там хранится золотой шар, а в нем всякие записи, в которых открываются главные тайны нашей Земли. Кто ее сделал, что на ней было, что будет и вообще зачем все на свете. И он говорил, что скоро это подземелье отроют и мы про все узнаем... И так было жалко, что я не дождусь и не узнаю... И тогда, чтобы не разреветься (а то прибегут, укол начнут делать), я вспомнил Нукаригву... Она тогда еще не такая полная была, как сейчас, но все равно много всего. И я вспоминал. Все города, все закоулки, все тропинки... И потом уже казалось, будто я сам хожу там... Но ты не думай, я не спал. Мне просто это представлялось. Будто по правде... Мить, я болтливый, да?
— Ничуть. Говори...
— Ага, я еще скажу... — И Елька съежился рядом, как озябший котенок. — Митя, в нашей палате один мальчик был, Андрейка, самый маленький, еще даже в первый класс не ходил. Он тоже все понимал. Наверно, даже больше других понимал, потому что слабее всех, лежал все время. Но не жаловался никогда. Улыбался каждому, кто подойдет... Тихий такой... Там в палате книжка была. Андрейке всегда нравилось, когда ее вслух читали. Называется "Братья Львиное сердце". Там про двух братьев, которые после смерти совсем не умерли, а попали в сказочную страну...
— Я знаю, я читал...
— Андрейка очень эту книжку любил. Иногда просит кого-нибудь: прочитайте снова... Я ему тоже два раза читал... И потом я подумал: у тех пацанов из книжки была своя сказочная страна, а у меня ведь тоже есть. Ночью стал опять вспоминать ее и вдруг решил... твердо так решил, изо всех сил: не буду умирать до конца, а уйду в Нукаригву... Мить, я даже почувствовал, как это надо сделать. Знаешь?
— Нет, Елька, — осторожно, словно боясь спугнуть бабочку, сказал Митя.— Не знаю... пока.
— Надо до самого-самого конца представлять эту страну, как настоящую. И тогда случится... последний миг... наступит не темнота, а окажешься там ... Я в это полностью поверил, изо всех сил... и тогда стало не страшно. Лежу в темноте и думаю, как я там буду жить. Жалко только, что без мамы Тани... А еще жалко было ребят — у них-то нет Нукаригвы. И особенно Андрейку. Ну, просто до слез... И один раз ночью меня будто спросил кто-то... Знаешь, что? Будто спросил: "А если бы тебе сказали, что пусть один из вас умрет, а другой останется, ты кого бы выбрал — себя или Андрейку?" Мить, я так перепугался, будто это по правде... Ведь все-таки там все надеются, хоть маленько, что вылечатся, а тут уж получается безнадежный выбор. Уж если скажешь, что пусть он живет, то сам, значит, — все... А если скажешь "я", то как же он? Он же все-таки на три года меньше меня жил на свете. И у него нету никакой Нукаригвы...
— А может, есть? — шепнул Митя.
— Нету. Он еще маленький был, он только любил чужие сказки.
"И что же ты решил?" — чуть не спросил Митя. Но не посмел.
— Я тогда думал, думал, а потом среди ночи взялся за крестик... мне его мама Таня еще в госпитале надела... и стал спрашивать...
— Кого? — глупо спросил Митя.
— Ну... всех, кто на Небе... Как мне быть? И будто кто-то говорит: "Решай сам..." И мне так жутко сделалось. И я, чтобы еще больше не обмереть, чтобы не передумать, поскорее прошептал:
"Пусть живет Андрейка..." — И будто застыл. И жду... Но ничего не случилось. Лежал, лежал и заснул... А утром главный врач, Антон Сергеевич, говорит: "Поедешь ты сегодня, голубчик, обратно в госпиталь, к своей маме Тане. Диагноз у тебя оказался не тот. Не наш..." Я, конечно, обрадовался. Но будто виноватый перед ребятами. Перед Андрейкой...
— А что с ним теперь? — с боязнью спросил Митя. — Не знаешь?
— Я боялся узнавать. А потом все же попросил маму Таню: "Позвони туда, узнай". Она пришла вечером и говорит: "Его увезли в московскую клинику..." А дальше не знаю... Боюсь...
— Елька, надо надеяться. Ты же сделал для него все. Что мог...
— Что?
— Когда решил такое... Ты его как бы выиграл у судьбы.
— Чего я выиграл, если я живой...
— Это не важно! Главное, что ты в ы б р а л!
— Не знаю, — вздохнул Елька совсем по-взрослому. — Может быть... А когда меня выписали, я начал доклеивать Нукаригву. Ну... как бы спасибо ей говорил. Мне в госпитале подарили старые журналы из ихней библиотеки, во-от такую пачку, я оттуда выбрал картинки... Тут ведь только сперва кажется, что все готово, а на самом деле можно еще клеить да клеить...
— А журналов уже не осталось? Да? — обрадованно догадался Митя, вспоминая старые "Огоньки" на антресолях.
— Да... но теперь это уже все равно, — угасшим голосом отозвался Елька. И отодвинулся. — Ничего уже скоро не будет.
— Почему?
— Потому что ремонт...
И Елька горестно рассказал, что недавно Тракторную усадьбу решили было сносить и всем жильцам дать новые квартиры в Садовом районе, но потом оказалось, что столько квартир не найти, и Елька радовался, что останется жить в привычном месте, среди зеленых пустырей с любимой горкой, но скоро стало известно, что во всех старых домах начнется ремонт, чтобы хоть как-то утешить обманутых жильцов, которые устроили митинг у Белого дома.
— А если ремонт, все ведь обдерут и закрасят, это уж точно, — со слезинкой в горле прошептал Елька.
— Может, постараться отклеить все это? А потом опять...
— Не-е. Я приклеивал крепко. Не знал же...
Десятки идей одновременно завертелись в голове у Мити. В том числе самые фантастические. Например, какой-то сверхмощный сканер, который — раз! — отснял и отпечатал на свежих обойных листах всю Нукаригву: клей заново после ремонта!
А Елька дышал рядом — будто ждал чего-то. Правда, ждал?
Еще вчера утром что был для Мити полузнакомый пацаненок, этакий акробат-забавник, потешавший ребячьи компании? А сейчас — как оставишь? И Нукаригва эта — будто уже не только Елькина. Будто немного и его, Мити... Воистину, живешь и не знаешь, что будет завтра...
— Елька, пошли ко мне!
— Зачем?
— Есть одна мысль. Но нужен телефон.
— Мить! Телефон есть ближе! На пустырях!
Будка была покосившаяся. Стояла в лопухах. Но все же к ней вела еле заметная тропинка.
Аппарат в будке был старый, наверно, ровесник Елькиного телевизора. Но загудел исправно, когда Митя снял трубку. И вот удача — Жанна Корниенко ответила сразу. Митя узнал ее голос:
— Алло-о...
— Привет, госпожа корреспондент.
— Приве-ет... Это кто?
— Это благодарный Митя Зайцев. Спасибо за снимки.
— А-а! Пожалуйста!.. — Голос был чуть кокетливый: видимо, девочка умела "поставить себя".
— А я и не знал, что ты не просто Жанна, а Жаннет Корн...
— Это псевдоним.
— Для подписей в газете?
— Да... ну, и вообще. Многие меня так и зовут.
— И мне можно?
— Если хочешь... Если согласишься на одну мою просьбу.
— Хоть на сто! — храбро сказал он. И тут же спохватился: — А на какую?
— Можно напечатать вашу фотографию в газете? В "Гусином пере"? Она выйдет первого сентября. Там будут интервью и рассказы: кто как провел лето. Представляешь, какой ударный материал! "Семиклассник Дмитрий Зайцев заработал летом мешок картошки и теперь продает плоды своего труда жителям города".
— Ты спятила? Жаннет, что плохого я тебе сделал?
Она сказала надменно:
— Не думала, что ты человек с предрассудками. Испугался?
Митя подумал. И сказал честно:
— Испугался. Представляешь, что начнется вокруг меня в школе?
— В лицее...
— Тьфу! Тем более.
— А что начнется? Ты же не краденую картошку продавал, а свою! В наши дни каждый зарабатывает, как может.
— Ладно... Жаннет. Но услуга за услугу.
— Изложи.
— Сейчас. Слушай, ты сама проявляешь и печатаешь? Или отдаешь в мастерскую?
— Я, по-твоему, кто? Дачник-любитель с аппаратом-мыльницей? — воспламенилась Жаннет на своем конце провода. — Я, между прочим, профессионал, снимаю с шести лет! Фотожурналистика — это творчество! Ты свои рассказы отдаешь кому-нибудь другому? В мастерскую!
— Жаннет, это замечательно, что ты профессионал, — льстиво сообщил Митя. — Такой человек и нужен...
— Зачем?
Он опять глянул на Ельку.
— Тут... целой стране грозит глобальное бедствие.
— Изложи.
— По телефону излагать долго. Давай встретимся... Что? Хорошо, давай сейчас! Где скажете, мадемуазель Корн!.. Ладно! Жди... — И повесил трубку.
Елька смотрел тревожно и нетерпеливо.
— Ты с той говорил, которая снимала?
— Да. Она спросила, можно ли напечатать этот снимок в газете.
— И ты разрешил?!
— Елька, а чего тут такого?.. Можно было и отказаться, но тогда отказалась бы и она. А нам нужен помощник.
— Какой помощник?
— Чтобы спасать Нукаригву.
Они встретились в сквере у фонтана перед Белым домом, и Митя изложил суть дела. (Елька стеснительно помалкивал.)
— Понимаешь, Жаннет, это такое панно во всю стену. Кому-то покажется, что чепуха, просто картинки из журналов, но человек-то, вот он, душу в это дело вложил. Для него это целая страна... Думаешь, легко, когда твою страну — в мусор?
Жаннет слушала, надув губы. И Митя ждал, что скажет: "Мне бы ваши заботы" (он тогда еще почти не знал Жаннет). Она качнула цыганскими серьгами:
— Идем.
В комнате у Ельки она встала в трех шагах от стены. Медленно вертела головой минуты три. Потом проговорила тоном ценителя:
— Какое чувство композиции у ребенка... Елька на "ребенка" не обиделся. Робко спросил:
— А переснять-то можно?
— Переснять-то можно. По частям. Только трудно будет потом состыковывать.
— Я сделаю! Я умею!
— А самое трудное: где взять столько фотобумаги? Здесь нужны листы пятьдесят на шестьдесят, с полсотни штук. А если с запасом, то еще больше. Это уйма денег...
— Жаннет, главное — переснять! Пусть сохранится хоть в негативах! Время-то есть: пока ремонт, пока то да се! Верно, Елька? Глядишь, и придумаем что-нибудь с бумагой...
— Ладно, пошли ко мне, — решила Жаннет. — Возьмем аппарат и осветители... А стремянка здесь есть?
— Есть у соседей! — подпрыгнул Елька. От него исходило счастливое излучение.
Но по дороге к Жаннет он опять притих на минуту. Пошел рядом с Митей на цыпочках, сказал ему в ухо:
— Мить, а мне приснилось один раз... будто я там, в Нукаригве, иду по дороге вместе с ним...
— С кем? — так же тихо отозвался Митя. — С Андрейкой?
— Нет, это еще до Андрейки, в госпитале. С Домовым...
ПОРТРЕТЫ В КРАСНЫХ ЛУЧАХ
Нукаригву еле успели переснять. Жаннет закончила это дело воскресным вечером, а в понедельник утром явились штукатуры. Мама Таня охала и всплескивала руками. В самом деле, столько лет никто палец о палец не стукнул для ремонта, а теперь — нате вам! То ли городское начальство надавило на жилищный трест, то ли тресту этому приспичило срочно израсходовать "ремонтные" деньги...
Елька не стал смотреть, как рвут на части его страну. Убежал к Мите. И там сказал со скрученным в пружину страхом:
— А если не получатся пленки? Тогда — все?
Митя позвонил Жаннет: не проявила ли негативы? Жаннет сказала, что она не такая ненормальная, как некоторые. Утром она любит выспаться, потом хорошо позавтракать, а уж после этого браться за работу. А если кому-то не терпится, пусть приходят, будут помогать возиться с растворами.
Митя с Елькой поспешили к строгой "Jannet Corn". Она жила на улице Крылова, в старой пятиэтажке, недалеко от лицея.
Все негативы получились как надо. Они висели в комнате Жаннет (где был "творческий беспорядок"), прицепленные к натянутой у потолка леске. Три блестящие темные ленты. Елька стоял на табурете и то приседал, то вставал на цыпочки, стараясь разглядеть кадры. Почти елозил по пленкам своим вздернутым носом.
— Не бойся, Ёлочка, все будет на европейском уровне, — успокоила Жаннет с уверенностью мастера. — Фирма гарантирует.
Она иногда любила похвастаться.
Но вообще-то она была не такая, как на первый взгляд. Снаружи яркая, кокетливая, насмешливая, а внутри — характер доброй, хотя и ворчливой тетушки. И Елька это учуял сразу. Не обижался, когда поддразнивала: "Ёлка-ель, Ёлочка-сосеночка..."
Он прыгнул с табурета, вытер о штурвалы и корабли ладони, все еще мокрые от растворов. Опять задрал к пленкам нос-двухстволку. Радость от первой удачи поулеглась, и вспомнились предстоящие заботы.
— Теперь надо бумагу добывать, да?
— Да, — кивнула Жаннет. — Химикатов у меня навалом, а с бумагой напряг...
Но в жизни бывают не только сложности. Порой случаются удачи — подарки судьбы в самый нужный момент.
В тот же вечер Митя увидел на столе у отца несколько больших фотографий с какими-то сетками-решетками на них.
— Папа, это что?
— Кристаллические структуры металлов. Иллюстрации к статье... Твоей гуманитарной натуре едва ли это интересно.
— Интересно... Вы такие фотографии у себя в институте делаете?
— Ну, не в ателье же заказываем! У нас специальные камеры, в том числе и для съемки через микроскоп. Между прочим, уникальное оборудование.
— Значит, у вас и фотобумага есть?
— Конечно... Стоп, в чем дело? В ваших словах, милостивый государь, я улавливаю некий необычный интерес.
— Ага... Папа, а не бывает там у вас лишней фотобумаги?
— Дитя мое! Ты, кажется, толкаешь меня на нехорошее дело...
— Ну, я же о ненужной бумаге говорю! Когда она для научных снимков уже не годится, и ее списывают. А для любительских целей она еще вполне...
— В твоих словах заметен определенный житейский прагматизм. Не ожидал... А что у тебя за "любительская цель"?
— Это у Ельки...
И Митя рассказал про Нукаригву. А чего скрывать? Елька и сам не делал секрета из своей страны. Конечно, Митя не стал вдаваться в детали. Про Домового, про больницу и Елькино прощание с жизнью — ни слова. Но суть "любительской цели" изложил.
Папа сказал, что спросит у заведующего лабораторией. Сейчас конец квартала, в отделах проводят чистку имущества, старое вытряхивают, так что, может быть...
И следующим вечером он вернулся с рулоном, упакованным в черную бумагу!
Митя тихо завыл от восторга.
— Здесь не на стену, а на всю комнату хватило бы!.. Папа, ты образец... этого... отцовской любви и понимания.
— Да? А кто недавно собирался писать про меня кляузную статью в наш бюллетень?
— Но это же была совершенно шуточная шутка!
— По-твоему, удачная?
— Не-а! Теперь, даже если ты случайно огреешь меня, я не пикну!
— А если не случайно?
— Не случайно ты не сможешь. Ты же сторонник гуманитарного... то есть гуманистического воспитания.
— Кажется, чересчур... Зря я вчера заступался за тебя перед мамой, когда ты явился домой чуть не в полночь.
— Не в полночь, а без четверти десять! И я же позвонил! Мы помогали Жанне готовить газету к первому сентября!
— И мама резонно посчитала, что тебе самому тоже полезно бы начать готовиться к этой знаменательной дате.
— Так посчитала, что ты даже взял меня под защиту!
— Боюсь, что напрасно...
— Па-а! Но ведь я за тебя тоже недавно заступался! Помнишь?
Папа крякнул. Он помнил. Недавно он тоже пришел довольно поздно, к тому же, по маминым словам, "в совершенно непотребном виде". Это было явное преувеличение. Просто папа с первого раза не сумел повесить плащ на вешалку, промахнулся. На работе папа со своими сослуживцами отмечал день рождения какого-то Станислава Николаевича, ну, и вот... Мама сообщила, что "вот с этого" и начинаются все семейные трагедии. Митя не хотел семейных трагедий. И сказал, что "ничего страшного, если мужчина иногда придет домой с легким запахом коньяка".
— С "легким запахом"?! Этим дагестанским пойлом уже пропиталась вся квартира!
Митя, стараясь разрядить обстановку, дурашливо сморщил нос:
— Судя по аромату, это не дагестанский, а молдавский коньяк. "Белый аист". Да, папа?
Мама уронила руки и возвела к люстре глаза. Она "не знала, что у них в семье растет наследственный алкоголик".
— Кто алкоголик?! Да я хоть каплю когда-нибудь пробовал?!
— Но если ты, даже не пробуя, по запаху уже различаешь сорта, о чем это говорит?!
— Но я же пошутил!
— В каждой шутке есть доля правды!
Маму успокоили только обещанием немедленно перемыть всю посуду и не включать сегодня "эту чудовищную дребедень" — сериал "Космическая полиция"...
Ремонт в Елькином жилье был сделан стремительно — за неделю. Правда, мама Таня говорила, что "не ремонт, а сплошной грех". Кое-где подлатали, подмазали, заштукатурили, вот и вся работа. Зато Елька был счастлив — стена для Нукаригвы — вот она, готовенькая. Три стены мама Таня и Елька оклеили обоями, а эту, главную, — газетами. Чего зря тратиться на лишний рулон, если все равно будут фотографии!
Печатали куски Нукаригвы у Жаннет по вечерам. Неспешно, по четыре-пять листов за вечер. Жаннет говорила, что монументальная творческая работа не терпит суеты. Под красной лампочкой резали бумагу на прямоугольники — пятьдесят на шестьдесят, потому что более крупные не помещались в ванны для химикатов. И все равно кадры были слишком большие, высоты увеличителя не хватало, приходилось направлять его свет на пол.
Сели на корточки, положили на паркет бумагу, щелкнули выключателем, отсчитали тридцать секунд. Потом опять — щелк, и в проявитель.
— Митя, не передержи...
— Нет, я уже умею.
Потом снимок в воду. В закрепитель, опять в воду...
Готовые отпечатки промывали под краном в ванной и сушили там же, пристегнув к веревке бельевыми прищепками.
Мама Жаннет относилась к "мокрым делам" с пониманием. Она была похожа на дочь — такая же курчавая, разноцветная и решительная, только крупнее.
Бумага в рулоне оказалась матовая, глянцевать не надо. Жаннет говорила, что это прекрасно: не будет бликовать на стене.
В чуланчике с красной лампой было тесно и все же хорошо. От похожего на железную печурку увеличителя несло уютным теплом. С больших фотографий на стенах смотрели сквозь красный свет всякие люди (снимок с Митей и Елькой тоже был здесь).
Елька, чтобы не было лишней толкотни, часто устраивался высоко на скрипучем шкафу. Сидит и постукивает пятками о фанерные дверцы. При печати снимков толку от него было немного. Вот при промывке в ванной — там он был на своем месте!
Работали и болтали о том о сем. Митя рассказывал о приключениях "корсаров Зеленых морей" (и давал волю фантазии!). Жаннет говорила о снимках.
— Этот парусник я сняла еще в первом классе, когда мы с мамой были в Одессе... А это в парке "Серебряный мыс" мальчишки строят снежный городок. Я сперва сняла, а потом стала помогать. И мне же потом — в глаз снежком. Неделю ходила во-от с таким фонарем... А здесь ребята из нашего класса на выставке военной техники. Анна Львовна, видите, волнуется? Кричит: "Сейчас же слезьте с танка, вы его сломаете!.."
Елька обычно помалкивал. Только один раз спросил:
— А это что за бородатый дяденька среди картин?
— Это папа... Он художник. Он сейчас живет в Петербурге.
Елька виновато засопел. Митя — заодно с ним. Больше не спрашивали, и так все ясно...
Был среди снимков портрет, который то и дело притягивал Митин ревнивый взгляд. Белокурый, с растрепанными волосами мальчишка его, Митиных, лет. Улыбчивый такой, с искорками в глазах.
Один раз, когда не было Ельки, Митя сказал самым небрежным тоном:
— Хороший снимок. Это кто?
— Это Стасик, мой брат.
— Брат? А... он где?
— Далеко. Это ведь давний портрет. Не я снимала, а мама, десять лет назад.
Было в голосе Жаннет то же спокойствие, что и тогда, в разговоре про отца. И Митя опять примолк.
Между делом подошло первое сентября. Просто свинство, как быстро кончается август! В первый учебный день вышел номер "Гусиного пера" — со снимком и короткой заметкой о "картофельной операции". Митя опасался шумных дразнилок, но на фото почти не обратили внимания (так, по крайней мере, тогда Мите казалось). Несколько раз подтрунили в классе — и дело с концом. Наверно, потому, что на первом плане был не Зайцев, а какой-то незнакомый пацан-акробат.
Митя и Жаннет учились теперь оба в первую смену, а четвероклассник Елька в своей шестьдесят четвертой школе — во вторую. Он прибегал к Жаннет прямо с уроков. Первые несколько дней стояла летняя жара, и Елька появлялся все в той же корабельно-штурвальной одежонке, только с обшарпанным рюкзачком за плечами. Скинет его у порога, а сам — на шкаф, на привычное место. Был он беззаботный и радостный: видимо, время печальных воспоминаний и страхов кончилось.
Потом наступило зябкое ненастье. А Елька явился в прежнем виде, только поверх рубашонки — редкая, как авоська, вязаная безрукавка. Сперва решили, что это он так, по "летней инерции", Митя лишь сказал:
— Схватишь опять какую-нибудь чахотку, дурья голова.
— Не-а...
А следующим вечером Елька прибежал опять такой же. Жаннет испуганно заругалась на него:
— Тебе что, лето на дворе?! Пень еловый!
— Я поспорил с пацанами в классе, что буду закаляться до октября. — А сам со шкафа тянул к горячему увеличителю покрытые гусиной кожей ноги.
— Ты уже дозакалялся один раз, — напомнил Митя. И вдруг догадался!
Спросил прямо:
— У тебя, что ли, нет ничего теплого?
— Ну... есть. Только изодранное. И тесное... Мама Таня скоро получит зарплату и купит костюм, она уже присмотрела...
Митя торопливо заворошил в голове: что у него есть для Ельки — такое, из чего вырос, а износить не успел. А Жаннет вышла из чулана и вернулась с вельветовыми брюками и пестрым свитером.
— Ну-ка, Ельник-березник, слазь. Надевай... Кому говорят!
— Да не надо... Она правда скоро купит...
— Ты мне порассуждай! Сейчас получишь ниже поясницы!
Елька влез в свитер. Тот был в самый раз. А про брюки Елька сказал с сомнением:
— Девчоночьи...
— Балда! Не знаешь, чем девчоночьи отличаются от мальчишечьих? Посмотри как следует!
Елька, видимо, не знал. Но больше не упрямился. Брюки тоже оказались впору.
— Они... чьи?
— Брата.
— А он ничего не скажет?
— Ничего. Он из них давно вырос.
— А он где?
— Далеко... — опять сказала Жаннет. И Елька... он, как Митя в прошлый раз, больше ничего не спросил. Только поддернул штаны повыше.
— Маленько сползают. Ладно, у меня дома ремешок есть... — И толкнул руки в карманы. — Ой! — выхватил правую руку, сунул в рот мизинец.
Оказалось, в кармане был значок с оттопыренной булавкой. Красный ромбик с белой полоской и буквой С.
— Стасик всегда за "Спартак" болел... — Жаннет отложила значок, а из Елькиного мизинца выдавила алую каплю. — Это чтобы внутрь не попали микробы... А ты, Ельчик, теперь со Стасиком будто кровный брат...
И опять ни Елька, ни Митя ничего не спросили. Стасик же смотрел с портрета — веселый, двенадцатилетний...
Скоро нетерпеливый Елька стал уносить готовые части Нукаригвы домой и клеить на стену. Мучным клейстером, который сварила мама Таня. Начал с самого верха. Ставил взятую у соседей стремянку и колдовал у потолка. Вырезал края, умело состыковывал облака, горные вершины, деревья и скалы. А потом стремянка стала не нужна, можно было работать на табурете.
Некоторые снимки оказались чуть размытыми, но все трое решили, что так даже лучше. Будто Елькина страна местами покрыта чуть заметной сказочной дымкой. А отчетливые детали Елька еще добавит! Из новых картинок! Митя пообещал для этого пачки давних "Огоньков". И отыскал!
Елька, узнав про них, обрадовался:
— Вот хорошо... Чтобы Нукаригва была живая, к ней надо иногда добавлять что-то новенькое... — И вдруг застеснялся, стал вытирать нос-двухстволку рукавом свитера.
Он обещал прийти за журналами вечером в воскресенье, но почему-то не пришел. А в понедельник случилось то самое. Утром Митя узнал про шумную субботнюю историю с бомбой и эвакуацией, а на последнем уроке "музыкантша" Яна Леонтьевна значительно сказала:
— Зайцев, после звонка не уходи домой. Зайдешь к директору, там тебя ждут.
...И сейчас, в столовой, Митя, не глядя на Князя Даниила, вспоминал все это, словно прокручивал видеозапись.
КЛОУНАДА И ЛИЧНОЕ ДЕЛО
Он нетерпеливо заскреб вилкой пюре, дожевал хлебный ломтик, запил компотом. Географ терпеливо ждал. Потом спросил:
— Не убедил я тебя?
— Насчет системы? Не-а... — сказал Митя с Елькиной интонацией.
— Жаль.
— Не нравится мне ваша система.
— Она, дорогой мой, не моя. Она объективная данность. И человек может нормально существовать лишь тогда, когда учитывает реальные обстоятельства. Если живет в согласии с ними. Самое разумное для тебя сейчас сказать педсовету: "Простите, это я. Хотел пошутить, больше не буду". А то ведь... Ну, спецшколой тебя пугали зря, но из лицея можно полететь.
— Ну и фиг с ним. Извините, — сказал Митя.
— Извиняю. Но "фиг" не с ним, а с тобой. Лицей не потеряет ничего, а ты... Впрочем, дело твое... Не внемлешь моему совету?
— Нет. Неохота, — зевнул Митя. Натурально зевнул, его и правда клонило в сон.
Максим Даниилович встал.
— Ну что же, пошли, отрок... — Наверно, в давние-давние времена классный наставник таким тоном приглашал упрямца в комнату, где скамейка и березовые прутья.
Но Митя зевнул еще раз и пошел без дрожи. Только опять проклюнулось сквозь усталость любопытство: "А все-таки, чем это кончится?" А еще опасливое: "Вдруг внутри что-то лопнет и разревусь?" Но до этого было, кажется, далеко.
В кабинете директора все оказалось по-прежнему. Наверно, педсовет не вставал из-за стола и даже не менял поз.
Жаннет быстро глянула на Митю, незаметно повернула к нему свой блокнот. Митя видел его листы, а те, кто за столом, — не видели. На белом развороте было крупно написано: "Они позвонили отцу. Скоро придет".
"Ну и слава Богу! А то, сколько еще продержусь?"
Он кивнул Жаннет ресницами: все в порядке, мол. И услышал Киру Евгеньевну:
— Что скажете, Зайцев? Надумали что-нибудь?
— Что? — сказал Зайцев.
— Я спрашиваю: набрались ли вы мужества, чтобы сказать все как есть.
"Когда скажу, вот огорчитесь-то..."
— Мы ждем, Зайцев!
— Чего?
— Да он просто издевается! — взвизгнула "музыкантша" Яна Леонтьевна.
— Похоже на то, — согласилась на сей раз директриса.
Митя глотнул слюну. Искоса глянул на Жаннет, но она возилась с футляром своего "Зенита". Тогда Митя сказал:
— Кто над кем издевается? Максим Данилович... Даниилович... сейчас уговаривал: виноват или нет, а все равно признавайся, это система такая.
— Ты, сударь мой, совершенно не так меня понял! "Еще и вертится! А такой хороший на уроках. "Друзья мои, нет ничего увлекательней науки географии. Это наука наук. В ней никогда не угаснет романтика открытий!" И отглаженный, как мужская модель на показе костюмов..."
Опять вступила Галина Валерьевна:
— Виноват ты или нет, вопрос не стоит. Мы это знаем и так. Важно, чтобы ты признался сам. Так же, как признался твой дружок из шестьдесят четвертой школы.
— Господи, да в чем он признался-то?
— В том, что знал о твоих планах! В том, что участвовал в них! В том, что помогал тебе! Кажется, даже ходил с тобой к телефонной будке!.. Впрочем, это не важно. Главное, что он "раскололся", как принято сейчас говорить! Мы позвонили в ту школу, там его взяли в оборот, и он честненько выложил все!
"Врут?"
— Они что, пытали его?
— Не говори глупостей! Просто оказалось, что у него есть остатки совести!
— "А если бы и пытали! После такого папаши он привык ко всему..."
И Митя потерял интерес. Чуть не зевнул опять.
И вошла мама.
Митя не сразу понял, что мама. Просто увидел шевеление педсовета, ощутил движение воздуха от двери. И тогда глянул налево.
Мама стояла в темном дверном проеме. Она была в легком желтом плаще, и свет из окна — хотя и не солнечный, но яркий — охватывал ее, как яркое осеннее деревце. Мамины американские очки хрустально блестели. Мама надевала их не каждый день, а только при важных случаях. Была мама стройная и маленькая, как девочка, но Митя знал, какая она сейчас в душе. Чуял.
Мама сказала негромко и внятно:
— Здравствуйте. Кажется, я не ошиблась, именно сюда меня приглашали.
— Э-э... простите, вы кто? — глупо выговорила "младшая завуч" Фаина Леонидовна.
— Я, п р о с т и т е, Маргарита Сергеевна Зайцева. Мальчик, который стоит перед вами, мой сын.
Кира Евгеньевна возвысилась над блестящим столом.
— Да-да... Хотя мы ждали его папу. Виктора Алексеевича...
— Виктор Алексеевич занят и позвонил с работы мне. Я чем-то не устраиваю вас?
— Что вы, что вы! — Митя догадался, что директриса заулыбалась. — Прошу вас... Боря, уступи Маргарите... м... Алексеевне стул.
— Сергеевне, — сказал Митя.
— Простите, Сергеевне...
Безмолвный председатель Совета лицеистов поднялся и встал у стены. Максим Даниилович вскочил, ухватил Борин стул, подвинул к столу.
Мама, постукивая каблучками, подошла. Села. От нее чуть заметно пахло розовой пыльцой. Не то, что объединенная косметика сидящих за столом дам. Мама мельком взглянула на сына. Обвела очками педагогический совет.
— Я полагаю, меня проинформируют, в чем суть ситуации?
— Безусловно, — сухо отозвалась Кира Евгеньевна. Тоже села. — Надеюсь, вы помните, что в прошлом году, когда вы привели сына к нам, мы говорили о ряде требований, которые предъявляются ко всем лицеистам?
Мама кивнула. Она помнила.
Не так уж он и рвался сюда. Конечно, в старой, шестьдесят четвертой школе бывало всякое. И шпана привязывалась в туалетах и у входа, и математичка донимала несправедливыми двойками, и крепких друзей-приятелей в классе так и не нашлось. В общем, не то, что в двадцать второй, где Митя учился в начальных классах, пока не переехали на улицу Репина, в кооперативный дом. Но все же шестьдесят четвертая скоро сделалась привычной, своей. И ребята — привычные. И кличка "Косой" тоже привычная стала, все равно, что вторая фамилия. (Кстати, не только из-за того, что "Зайцев", а еще и потому, что вплоть до пятого класса белобрысый смирненький Митя слегка косил левым глазом; а в прошлом году это прошло.)
В общем, школа как школа, но мама часто приходила в ужас: и когда девятиклассники отбирали у Мити деньги, и когда он являлся с фингалом после стычки с одноклассником Жижей (тот часто "прискребался" к Косому), и когда узнавала, как в десятом классе обнаружились наркоманы... Маме очень хотелось, чтобы сын оказался в "приличном учебном заведении".
И случай представился. Дернула Митю нечистая сила написать такое сочинение про сказки Пушкина, что его отправили на городской конкурс. А там оно заняло третье место! А три главных приза были — места в престижном Гуманитарном лицее (бывшая школа номер четыре). Конечно, если победители захотят в этот лицей перейти.
Митя не очень хотел, а мама очень. Да и папа советовал. Уговорили. Ведь отсюда была "прямая дорога в любой гуманитарный вуз, а ты, кажется, хочешь стать литератором".
Он хотел. К тому же в слове "лицей" было пушкинское колдовство.
И сперва понравилось. Старенькая, обожающая литературу Лидия Константиновна хвалила все его сочинения. И с математикой пошло на лад (не такой уж важной ее здесь считали). И ребята были неплохие. Вежливые, спокойнее "тех чудовищ из шестьдесят четвертой" (мамино выражение). И даже своя газета выходила в лицее. Разве плохо?
Но потом оказалось, что разница в общем-то небольшая. Так же пошаливают старшеклассники-рэкетиры (хотя в вестибюле сидит охранник при полном милицейском параде). А в третьем классе накрыли целую компанию тех, кто "смотрел мультики", надышавшись клея... И Митя как-то дома сказал литературное сравнение:
— В позолоченной кастрюльке все та же серая каша.
Это когда биологичка Алла Эдуардовна ни за что наорала на него и вкатила пару, хотя он ответил все, что задано, только рисунок в тетради у него был сделан не цветными карандашами, а одним, простым.
Митя тогда вскипел и пошел требовать защиты у Совета лицеистов. Но только что выбранный председатель Боря Ломакин мудро посоветовал:
— Усохни, мальчик, и не возникай. Никто не будет связываться с этой дурой. Она своими воплями разгонит всех...
И он был прав. Хорошо, что хотя бы сейчас горластой Эдуардовны нет на педсовете.
— Ну, а позволено будет узнать, каким именно требованиям перестал соответствовать мой сын Митя? — сдержанно поинтересовалась мама.
— Дисциплинарным и нравственным... — Кира Евгеньевна, чуткая натура, уловила тон Маргариты Сергеевны и отвечала тем же. — С вашего позволения, сейчас введу вас в курс дела.
И стала вводить. Сжатыми интеллигентными фразами.
Сначала мама смотрела на нее. Потом стала смотреть на Митю. А Митя — на маму. Он не отводил взгляда, только прикусил нижнюю губу.
Кира Евгеньевна кончила.
Мама сказала ровно и негромко:
— Митя, я не понимаю. Зачем ты устроил этот цирк?
— Да! — вскинулась Галина Валерьевна, а остальные (кроме Князя Даниила и директрисы) закивали.
Кира Евгеньевна со сдержанной горечью возразила:
— Боюсь, что теперь уже это не цирк, а драма. И возможен грустный конец.
ОкончаниеОпубликовано в журнале "Костер" за март 2000 года