Сентябрь 2006 года
…
Странный Васильков человек. Умный, но очень странный. Левый тапок у Василькова лохматый, грустный, весь какой-то больной; правый — тот вполне ничего, вполне новый, только уж очень грязный. Может, Васильков, он левша? В смысле, на толчковую ногу. Бывает, он такое вдруг выдаст, что буквально хоть стой, хоть падай.
Одно слово — изобретатель.
Вот и сейчас — сплюнул с губы травинку и говорит:
— Пор-р-шень, пар-р и впер-ред.
— Пар? Это еще зачем? А поршень? — спросили мы с Валькой одновременно.
— Эффект присутствия! — Васильков поднял к небу палец.
— Чего-чего? — Я не понял.
— Армия невидимок.
Я посмотрел на Вальку. Валька посмотрел на меня. Потом мы оба посмотрели на Василькова. Васильков молчал.
— Ясно, — сказал Валька с унылым вздохом. — Ладно, Васильков, мы пойдем. Как-нибудь и без поршня справимся.
— Ага, — сказал я и отправился вслед за Валькой к калитке.— Без поршня оно как-то привычнее.
— КПД — четыре процента, — задумчиво сказал Васильков, что-то быстро царапая на земле веточкой. — А если отказаться от пара…
Калитка скрипнула и закрылась. Мы медленно побрели вдоль забора. Из проулка выглянула чья-то непонятная голова, сверкнула на нас глазами и вмиг исчезла. Валька вынул из кармана рогатку и побежал вперед. В проулке уже никакой головы не было. Валька выстрелил наугад по хилым зарослям купыря, шуганул бабукинских кур и погрозил в сторону леса, в который упирался проулок.
В лесу что-то громко ухнуло, над острыми верхушками елок поднялся клубок ворон и рассыпался чернильными кляксами.
— Видел? — сказал мне Валька, тыча пальцем в шевелящийся лес.
— Да уж, — подтвердил я на всякий случай, хотя ничего особенного не видел. Елки, ободранные коровами сосенки, на опушке — рыжий стожок.
— Не нравится мне все это, ой не нравится.
— Да уж, — повторил я. — Может, в шашки пойдем играть?
— В шашки? — Валька посмотрел на меня, словно разглядывал под микроскопом микроба — Поздно, Галочкин, отменяются шашки.
Я хотел спросить, почему, повернул голову к лесу и замер, пораженный необычайным зрелищем.
Рыжий стожок, до того мирно дремавший под теплым июльским солнышком, скособочился, потом выровнялся, снова перекосился, уже на другой бок, и вразвалочку двинулся в нашу сторону.
Лес притих, мы тоже притихли, в четыре глаза уставившись на это загадочное явление.
Стожок двигался поначалу медленно — медленно одолел высохшую канаву, медленно вплыл в проулок и, видно, выбравшись на твердую почву, рысцой припустил к нам.
Первым пришел в себя Валька.
— Сматываемся, — скомандовал он, и мы дунули что есть сил по проулку.
Но не успели мы пробежать и трех метров, как проулок со стороны Стрелкиной улицы перекрыла мычащая парнокопытная армия. Возглавлял ее бык Петлюра, угрюмый тупорылый злодей с черной меткой на низком лбу и сточенными в боях рогами.
Справа протянулся большой забор, за которым жил злобный пенсионер Епифакин. Он держал за забором пчел и торговал на базаре медом.
Слева тоже был высокий забор, за которым вел хозяйство пенсионер Бабукин. Бабукин пчел не держал, зато держал матерого волкодава Вальтера.
Стожок был уже близко; он двигался коварными петлями, и неизвестно, что было у него на уме.
Мы стояли ни живы ни мертвы между молотом петлюровской армии и наковальней таинственного стожка. Стояли и не знали, что делать.
Зато знал, что делать, Петлюра. Он издал скрежещущий звук, что-то среднее между визгом мотопилы, вгрызающейся в столетний ствол, и рокотом усталого трактора. Потом копнул копытами землю и бросился по проулку в атаку.
Со страху Валька дернулся влево, к глухому бабукинскому забору, я со страху отскочил вправо — к епифакинскому. Бык пронесся, как паровоз, между нами и на полной курьерской скорости налетел на живой стожок.
Дальше произошло вот что. Стожок подпрыгнул, будто ужаленный, разбрасывая вокруг себя золотистые клочья сена. Затем распался на части, и из него, дико вопя, вывалились две мальчишеские фигуры. Пригнув головы и размахивая руками, они рванули в сторону леса.
Мы смотрели на их сумасшедший бег и потихоньку приходили в себя. Бык Петлюра громко жевал, слизывая розовым языком прилипшее к губам сено. Его рогатая армия дружно подъедала трофеи.
Бочком-бочком, вдоль забора, я выбрался на Стрелкину улицу. Валька на другой стороне проулка в точности повторил мой маневр, и уже через пять минут мы сидели у меня во дворе, разглядывая с хмурыми лицами дырочки на наших сандалиях.
— Думай, — сказал мне Валька. Я наморщил лоб и стал думать.
— Ну? — спросил Валька через минуту.
— Может, Бунчикова попросим? Бунчиков парень сильный. Или Веника?
— Веник мою ласту утопил прошлым летом. А у Бунчикова сестра придурочная. Первый класс — а все в сказки верит. Еще думай.
— Расстрелять их из катапульты. Всю кудыкинскую компанию. Набрать коровьих лепешек и расстрелять.
— Ты, Галочкин, прямо второй Васильков. «Поршень, пар и вперед». А где ты, интересно, возьмешь эту самую катапульту?
— Катапульту-то? Да в лесу. Там их полный лес, катапульт. Нагибаешь елку, насаживаешь на верхушку снаряд, елку отпускаешь и — вж-и-ить!
Валька почесал в голове.
— А что, идея хорошая. Только какой осел будет стоять и ждать, пока в него попадет коровья лепешка?
— Ну, — соображал я на ходу, — сперва пристреляемся. Определим зону обстрела. А потом воткнем там какую-нибудь палку с запиской. «Не копай — убьет!» Ты же знаешь кудыкинских, раз написано «не копать» — обязательно весь лес перероют.
— Нет, — сказал Валька хмуро. — Не пойдет. Их сколько? А нас? Ты да я, ну еще Петухова уговорим. Это от силы по паре выстрелов с человека.
— Василькова можно.
— Васильков слишком умный, вроде тебя. КПД — четыре процента. Ему только велосипеды изобретать.
Я хихикнул, вспомнив васильковский велосипед. Вернее, идею велосипеда, с которой наш поселковый гений носился все прошлогоднее лето. Идея была такая: если заднее колесо сделать очень большим, а переднее — очень маленьким, то педалей вовсе не будет нужно. Велосипед тогда едет сам, как бы всегда под горку.
Из-за дома выплыло облако, похожее на слона.
— Слоновья яма, — сказал я на всякий случай. — Знаешь, как в Африке охотятся на слонов? На тропе вырывают большую яму, сверху кладут тонкие жердочки, на них — ветки, землю, траву, всякие там цветочки. Слон идет, ни о чем не думает…
— А где мы возьмем слона? — спросил Валька. Я растерялся:
— Какого слона?
— Да, Галочкин, думать — это тебе не в шашки играть. — Валька встал, сорвал сдерева зеленую сливу, надкусил, сморщился и запустил ее в смородинные кусты.
— Ой! — сказали в кустах.
Я вздрогнул. Валька нахмурился.
— Интересно, кто это там за нами шпионит? — страшным голосом спросил он.
— Это я, — ответили из кустов. — Я тут просто сижу.
Переступая грядки, мы подошли к смородине. За кустами на корточках сидела Любка, придурочная бунчиковская сестра.
— Тебя кто просил за нами шпионить?
Любка хлюпнула веснушчатым носом, глаза ее были мокрые.
— У нас пугало с огорода сбежало. Всю клубнику съело, все огурцы потоптало, а Борька говорит — это я. А это не я, это пугало. Оно с огорода сбежало, всю клубнику съело, все огурцы потоптало, а Борька…
— Про Борьку мы уже слышали, — сказал Валька. — Говори, зачем нас подслушивала! Тебя Кудыкин к нам подослал?
— Я только про слона вас подслушивала, а до этого я не подслушивала. У нас пугало с огорода сбежало…
— Ладно. — Валька махнул рукой. Толку от этой Любки не было никакого.
Любка вытерла кулаком глаза.
— Оно еще записку оставило. Вот. — Она вынула из кармашка смятый листок бумаги.
Валька взял у нее записку, разгладил и стал читать.
— Пугало, говоришь? — задумчиво сказал он и передал мне записку.
«Кто не с нами, тот против нас», — крупными кудыкинскими каракулями написано было в ней.
— И куда же оно сбежало?
— В лес. Куда ему еще бежать, как не в лес? Валька посмотрел на меня и покрутил у виска пальцем.
Я пожал плечами. Любку мне было жалко.
— Вернется твое пугало, — сказал я. — Иди домой, скажи Борьке, что он нам нужен по очень важному делу.
— Это про слона?
— Какого еще слона? — спросил Валька.
— Ну, такого… который в Африке.
Борька Бунчиков прочитал записку, хмыкнул и сказал бодрым голосом:
— Вот гады! Ладно, ребята, сейчас мне некогда. Ко мне Пашка на выходные приехал. Мы с ним лодку резиновую заклеиваем. Восемь дырок уже заклеили, осталось еще четыре. На Язевку хотим съездить, за окунями.
— Что ж, счастливой рыбалки, — сказал Валька ледяным тоном.
На улице послышались шум, топот и какое-то механическое пощелкиванье.
— Ребята! Галочкин! Кулебякин! — раздался знакомый голос.
Обогнув дом, мы подбежали к калитке. За воротами стоял Васильков, и лицо его сияло, как самовар. Рядом с ним громоздилась странного вида конструкция; к раме от раскладушки были приделаны четыре велосипедных обода, скрепленные попарно осями. Из осей торчали штырьки, а на конце каждого такого штырька было насажено что-то вроде колодки, на которой сапожники подбивают обувь. Но не это удивило нас больше всего, а то, что на каждую из колодок — насчитали мы их не меньше десятка — были аккуратно надеты, зашнурованы и завязаны бантиком где ботинок, где дырявая кеда, где просто спортивный тапочек. Колеса тоже не остались разутыми. На них сидели несколько огромных калош, насаженных наружу подошвами.
— Вот, — гордо сообщил Васильков, показывая на свое детище. Потом помялся и виновато добавил: — От пара пока пришлось отказаться. Ну, ничего, — он снова заулыбался, — в другой раз будут и пар, и поршень. Есть у меня в запасе одна идея…
Валька обошел васильковское чудо техники и подергал за одну из калош:
— И далеко ты на своей раскладушке собрался ехать?
— Дело не в расстоянии, — хитрым голосом сказал Васильков. — Главное здесь — эффект присутствия. Вот. — Он показал на пыльную полосу улицы. — Правда, здорово?
Улица пестрела следами. Казалось, по ней протопала целая небольшая армия.
— Армия невидимок, — довольно хохотнул Васильков. — Следов много, а людей — никого. У меня эта машина уже неделю в сарае стоит. Я все думал приделать паровой двигатель, но больно уж с ним много хлопот.
Борька Бунчиков с задумчивым видом разглядывал одну из подошв. Затем с таким же задумчивым видом посмотрел в лицо Василькову.
— Это же тот самый ботинок, который у Епифакина в бане сперли. Я его по рубчикам помню.
Валька тоже пригляделся к ботинку:
— Нет, это не Епифакина. У Епифакина сперли левый, а этот правый.
— Левый, правый — какая разница? — сказал я. — Епифакин разбираться не будет. Шарахнет ломом, и всем твоим невидимкам крышка.
— Я пошел, — сказал Борька Бунчиков, — мне надо лодку клеить.
— Мальчики! — Мелко топая и шмыгая облупленным носом, к нам бежала Борькина сестра Любка. — На водоеме Петухов тонет! У него бревно от берега унесло!
Над камышами стрекотали стрекозы и загадочно гудели шмели. Тихо светило солнце, вода была золотая и сонная, и у берега в золотой воде плавали золотые рыбки.
Водоем наш — круглый, как блин; берега словно обведены по циркулю; ближний берег порос травой, а на дальнем, за невысоким обрывом, стеной вырастает лес.
— Вон он, — крикнула Любка, будто бы мы сами не видели.
На воде, почти на самой середке, медленно качалось бревно, а на бревне, вцепившись в него руками, медленно тонул Петухов.
Тонул Петухов молча и, наверно, уже давно.
Увидев нашу компанию, он раскрыл было рот для крика, но тут бревно резко дернулось в сторону лесистого берега.
Петухов только тихо ойкнул и вцепился в него покрепче.
— Такая дылда, а до сих пор плавать не научился, — сказала Любка.
— Петухов, — крикнул Борька Бунчиков. — Ты ногами, ногами работай! Подгребай в нашу сторону!
— Непонятно, — Валька задумался. — Ветра нет, течения нет, как же это его угораздило?
— Оттолкнулся и поплыл по инерции, чего уж тут непонятного, — сказал Борька Бунчиков.
— По инерции? Может, и по инерции, — сказал Валька. — Только на фига ему это нужно? Себя, что ли, решил испытать? Нет, все равно непонятно.
— Надо Петухова спасать. — Я решительно сбросил в траву сандалии.
Тут сзади загрохотало васильковское чудо техники. Припозднившийся по причине сильно пересеченной местности, изобретатель вытер со лба испарину и с ходу включился в спасательные работы.
Из подсумка, прилаженного к задку машины, он вынул моток веревки, нашел в траве обломок сухой доски, привязал веревку к доске и пустил свой утлый кораблик по воде в сторону Петухова.
— Жаль, времени мало, — сказал Васильков, наматывая себе на запястье свободный конец веревки, — а то бы я еще винт поставил, для скорости. Ничего, в следующий раз будет тонуть — поставлю.
— Эй, там, на бревне! — крикнул я, вдевая ноги в сандалии. — Принимай конец!
— Остальные гонят волну, — скомандовал Васильков, и мы принялись швырять в воду ветки, камешки и комья прибрежной тины.
Спасательная деревяшка с веревкой нехотя плыла к утопающему.
Петухов сидел на бревне, уныло опустив голову. Похоже, собственное спасение его нисколько не интересовало.
— Цепляй! — крикнул Васильков Петухову, когда плотик был совсем близко.
Но Петухов повел себя странно. Вместо того чтобы схватить спасательную веревку, он судорожно вцепился в бревно. И только он это сделал, как бревно с предательской ловкостью сделало рывок по воде, проплыло несколько метров и замерло, легонько покачиваясь.
— Живое, — тихо ахнула Любка. Губы ее тряслись от страха. Она набрала полный рот воздуха, зажмурилась и крикнула: — Крокодил!
— Спятила? — сказал Валька. — Какие здесь крокодилы? —Но уверенности в его словах не было.
— Петухов! — крикнул я утопающему. — Давай кончай свои штучки! Ты спасаться собираешься или нет?
Петухов приподнял голову, скосил взгляд в сторону леса и с отчаянной решимостью закричал:
— Да не могу я, понимаете? Не могу! Привязанный я, они ж, гады, меня за веревку тащат!
От другого берега по воде протянулась узенькая дорожка. Бревно ожило; Петухов сжался; Любка выпучила глаза; в глазах Вальки прыгали злые чертики; Васильков сматывал непригодившуюся веревку; Борька Бунчиков с хмурым видом плевал в золотую воду.
Бревно с утопающим Петуховым уплывало к противоположному берегу. Там, уже не скрываясь, стояла вся кудыкинская компания. Лыков и Короедов-младший, похохатывая, тянули веревку. Жмаев, Бородавкин и Коклюшев скалились нечищеными зубами. Сам Кудыкин стоял на камушке, скрестив по-наполеоновски руки.
Подтянув бревно к берегу, кудыкинцы схватили ватного Петухова и, подталкивая беднягу в спину, погнали в глубину леса. Петухов не сопротивлялся.
— Так мы будем поступать с каждым, кто слишком много о себе воображает, — громко, на весь водоем, заявил Кудыкин и вразвалочку отправился следом.
Мы стояли, как замороженные. И все вокруг сделалось неживым и тусклым: солнце, небо, лес на том берегу, сонные пятнышки облаков. Обидно, когда прямо у тебя на глазах творится такое наглое беззаконие, а ты стоишь, как дурак, и не можешь ничего сделать.
— Мальчики, — сказала вдруг Любка, — почему вы их так боитесь?
Мы опешили. Действительно, почему?
— Вот еще, — сказал Валька, — было б кого бояться. Да я этого Кудыкина одной левой.
— Кудыкин хитрый, — сказал Борька Бунчиков. — У него в лесу штаб. Возле старого аэродрома, в ангаре.
— Знаем мы их штаб, — усмехнулся Валька. — Песочница для детского сада. Там только в куличики играть.
— Хороши куличики, — сказал я. — У Бунчикова весь огород вытоптали, даже пугало и то сперли. И Петухова в плен взяли.
— Пугало — это да, пугало жалко, — вздохнул Бунчиков. — Я же только позавчера капитанский китель у деда выпросил. Почти новый, всего лет двадцать в сундуке пролежал. Красивое было пугало.
— Красивое, — подтвердила Любка. — Борька ему свою шапку-ушанку без одного уха отдал, и бабушкины очки без стекол, и папин галстук. И в прятки оно со мной на огороде играло — я за грядку спрячусь, а оно водит. — Любка села на корточки и прикрыла глаза ладошкой. — Вот так.
— Ладно вам, подумаешь — пугало, — сказал я. — Надо о Петухове думать. А если они его будут пытать?
— В Африке пленных в муравейник сажают, — задумчиво сказал Валька. — За час от человека остается один скелет.
Услышав про скелет, Любка заплакала.
— Ты чего? — спросил ее Валька.
— Ничего, — сказала Любка сквозь слезы и заплакала еще пуще.
— Влюбилась, — объяснил Борька. — Она в этого Петухова еще прошлым летом влюбилась.
— Сам ты в Верку Яблокину влюбился, — сказала Любка, вытирая глаза передником. — А я — я ничего, это мне человека жалко.
— Да хватит вам: влюбился, влюбилась. От этих ваших влюбленностей Петухову ни жарко ни холодно. — Я задумчиво посмотрел на Борьку. — Бунчиков, ты говорил, к тебе друг какой-то приехал?
— Да, Пашка. Мы с ним лодку собирались заклеивать.
Я кивнул.
— Ведь этого твоего Пашку никто в поселке не знает, так?
— Так, — кивнул в ответ Бунчиков.
— А что, если этого твоего Пашку послать на разведку в лес? Вроде как по грибы?
— Как это по грибы? А лодку кто будет клеить?
— Слушай, Бунчиков, тебе что важнее — какая-то дырявая лодка или жизнь человека? — пришел мне на помощь Валька. — Галочкин правильно говорит. Пашка здесь человек новый, кудыкинские его не знают. Пашка твой походит по лесу, выяснит, что и как, а потом придет и все нам расскажет.
— Ну, Боречка, ну, пожалуйста, — плаксивым голосом ныла Любка.
— Хорошо, пойду скажу Пашке. Он сделает, он такой. Заодно, может, пугало где в лесу встретит. Китель-то почти новый, всего лет двадцать в сундуке пролежал.
Борькин Пашка с виду был костлявый и хилый. Из-под майки у него выпирали лопатки, и во рту не хватало двух передних зубов. Борька объяснил ему ситуацию, выдал из кладовки самую большую корзину, и мы отправили Пашку в лес.
Прошел час, прошло два, а Борькиного друга все не было.
Мы сидели у Бунчиковых на крыльце и от скуки играли в ножички. Валька встал и посмотрел на низкое солнце.
— В болото, что ли, провалился твой Пашка? Или назад дорогу забыл? Так, — решительно сказал Валька. — Кто не трус, два шага вперед!
Первой шагнула Любка. Я и Борька скосили друг на друга глаза и шагнули тоже.
— Ты, Любка, — маленькая, — сказал Валька, — ты остаешься здесь, на дворе, на случай, если Пашка придет без нас. Доложишь ему обстановку. И вообще&helli; — Валька насупился. — Вдруг твой брат не вернется, кто тогда будет заботиться о родителях?
Мы шли гуськом по мягкой лесной дорожке, принюхиваясь к горьковатому ветерку. Под ногами хрустели веточки и сновали умные муравьи. Лес был добрый, еще не темный, но солнце уже катилось вниз, золотя пахучие сосны и протянутую между ветками паутину. До просеки мы дошли, не скрываясь. За просекой начиналась чаща.
Валька, человек опытный, приложил палец к губам и первым нырнул в осинник. Мы шагнули за ним. До старого лесного аэродрома ходу было полчаса с хвостиком — если двигаться быстрым шагом и напрямую по боковой просеке. Но просека — место открытое, наверняка там выставлены кудыкинские посты. Поэтому, чтобы не рисковать, мы решили пересечь чащу и выйти во вражеские тылы со стороны Ковалкиного болота.
О болоте ходила дурная слава; говорили, что во время войны там сбили немецкий юнкере, и старушки, собиравшие клюкву, слышали иногда, как в болоте кто-то тихо ругается по-немецки. Но мы-то знали, что все это сказки. Не может человек, даже немец, столько лет провести в болоте.
Чащей идти было жутковато и трудно. То и дело попадались вывороченные с корнем стволы, под корнями темнели ямы, из ям, из маслянистой воды, торчали чьи-то обглоданные скелеты и провожали нас нехорошим взглядом. Может, это и были те самые утопленники-фашисты, расселившиеся по всему лесу?
— Ой! — сказал Борька Бунчиков и застыл на месте как вкопанный.
Я с ходу налетел на него, Борька не удержался, и мы оба навалились на Вальку, который шел впереди. Должно быть, Валька подумал, что это кудыкинс-кая компания нанесла ему удар в спину. Он сделал боевой кувырок, быстренько откатился в сторону и спрятался за трухлявым пнем. Я поднялся, помог подняться завязшему во мху Борьке и тупо уставился на него.
— Ты чего? — спросил я, стряхивая с себя иголки. Борька меня не слышал. Зрачки его превратились в точечки, затем сделались огромными, словно луны, а сам он весь съежился и усох, как маленький лесной человечек.
— Там, — сказал Борька Бунчиков.
Я повернул голову, проследил, куда смотрит Борька, и челюсть моя отвисла. В мохнатой тени под елками сидел на корточках человек.
— Здрасьте, — брякнул я наугад первое, что пришло в голову.
Человек сидел неподвижно и на «здрасьте» ничего не ответил. Странный это был человек: лицо — синее, сам — зеленый, на голове не то красная шапочка, не то сушеный гриб мухомор.
Из-за пня показался Валька. В руках он держал рогатину — тяжеленную корявую дуру, оружие первобытной пехоты.
— Валька, ты что-нибудь по-немецки знаешь? — вполголоса спросил я.
Валька обалдело посмотрел на меня.
— Хенде хох, — сказал Борька Бунчиков.
— Ребята, вы что? — подозрительно спросил Валька. — Какие немцы? Какой еще «хенде хох»?
— Такие, — сказал Борька Бунчиков. — Которые в болоте сидят. Вон, видишь, под елкой?
Валька хмуро взглянул на Борьку, перевел взгляд на елку и равнодушно пожал плечами.
— Тоже мне, нашли немца. Это Вязников, дядя Леша, он за станцией, в Ершово живет.
— А почему он такой зеленый? И молчит? — спросил Борька Бунчиков. — И зачем у него на голове мухомор?
— А может, дядю Лешу… того? — Я провел ладонью по горлу.
Борька Бунчиков вжался в сосенку и на зубах сыграл похоронный марш. Валька строго посмотрел на меня.
— Говори, да не заговаривайся — «того»… — Он покрепче перехватил рогатину и зыркнул глазами по сторонам. — Дядя Леша, — хрипло прошептал он.
Дядя Леша молчал.
— Ты проверь, — сказал я, — ткни рогатиной. Если дядя Леша проснется, значит, живой.
Лицо Вальки сделалось бледным. Борька Бунчиков, тот вообще одеревенел.
Валька медленно, осторожно сделал шаг в сторону елок, протянул свою рогатую дуру и тут же ее отдернул.
Дядя Леша пошевелился. Потом снял с себя мухомор.
— Спугнули, — сказал дядя Леша и запустил мухомором в Вальку.
Тот поймал гриб на рогатину.
— Месяц ее ловлю! — Дядя Леша поднялся с корточек, поскреб на подбородке щетину и в сердцах сплюнул. — Не вовремя вы, ребята! Мухомория Регия. Мечта моей жизни. А тут приходите вы, ворочаете своей дубиной, орете. А она — существо нежное, ласково с нею надо, беззлобно. Она ж чувствует, кто как к ней относится, она ж — бабочка, на любого не сядет.
Я и Валька переглянулись. Борька Бунчиков отлепился от своей сосенки и похрустывал затекшими пальцами. У него наконец прорезался голос:
— Дядя Леша, вы не переживайте. Завтра мы вам этих бабочек целый мешок наловим.
— Это не просто бабочка. — Дядя Леша покачал головой. — Это очень редкая бабочка, она водится только в нашем лесу, на нашей заболоченной почве, да еще у восточного побережья Африки на острове Занзибар. Но там это связано с активностью занзибарского солнца, а здесь — с естественной радиоактивностью мухомора.
Дядя Леша снял с рогатины гриб, почистил его, поправил и пристроил себе на голову.
— Ладно, ребята, вы уж идите, куда идете, а я еще посижу. Вдруг вернется?
Он уселся в тени под елками, а мы на цыпочках, осторожно отправились по тропинке дальше.
В самое болото мы решили не залезать, обойти с краю; немцы — немцами, а комары — комарами, и не сказочные, а самые настоящие — красноглазые и упрямые, как вампиры.
Небо портилось, с севера набегали тучки. Лес темнел на глазах, и под ногами хлюпало.
Борька Бунчиков вздрагивал отлюбого шума. Мы с Валькой уже жалели, что взяли Борьку с собой. Так он шел, нервничал и шарахался, и добром это, понятно, не кончилось: когда проходили болото — упал в болото.
Валька, как человек бывалый, сразу понял, что кочка с выпученными глазами, это не кочка, а Борькина голова. Все остальное, включая руки и ноги, ушло в трясину.
— Помогите, — простонала Борькина голова.
— Галочкин, — сказал Валька, — давай нагибай осину. Вон ту, самую крайнюю, у которой кора в пупырышках.
Скоро несчастный Борька, весь облепленный бурой грязью, и босиком, стоял на сухом пригорке.
— Здорово! — сказал Валька, оглядывая его трясущуюся фигуру. — Знаешь, Бунчиков, пожалуй, мы тебя первого в их ангар запустим. Это называется психическая атака.
— Холодно, — сказал Борька, — я домой хочу.
— А Пашка? А Петухов? Они, думаешь, домой не хотят?
Миновав болотистую низину, мы резко забрали влево. Среди деревьев замелькали просветы, лес стал реже, до старого аэродрома было рукой подать.
— Теперь тихо. — Валька остановился. — Галочкин, ты ничего не слышишь?
— Музыка где-то играет. Кажется, балалайка.
— Вот и я думаю, откуда здесь в лесу балалайка? Может, радио?
По краю аэродром порос дремучим малинником, колким, как колючая проволока.
Я шел рядом с Борькой Бунчиковым. После болота вид у Борьки был внушительный и опасный. Бурая корка грязи, в трещинах, как панцирь у черепахи, покрывала его по шею. Не знай я, что рядом Борька, точно принял бы это пугало за вылезшего из земли мертвеца.
Песня балалайки сделалась громче, к ней добавились неясные голоса. Валька шел, принюхиваясь, прислушиваясь и поглядывая на открытое поле, бывшее когда-то аэродромом. Внезапно он остановился, сделал нам знак рукой и показал вперед.
Солнце висело низко, срезая верхушки сосен по другую сторону аэродрома. Само поле поросло пожухшей травой, кипреем и одуванчиками, уже готовящимися спрятаться на ночь. А ближе к лесу, по нашу сторону, рядом с кучей тлеющих угольков на траве стоял самолет. Мы застыли, пораскрывав рты, и смотрели на эту удивительную картину.
Самолет был настоящий — с крыльями, с широким пропеллером, с малиновыми пятнами солнца на квадратных стеклах кабины. Мы стояли и понять не могли, откуда здесь быть настоящему самолету.
— Бомбардировщик, — голосом знатока сказал Борька Бунчиков.
— Сам ты — бомбардировщик, — осадил его Валька. — Обыкновенный кукурузник, АН-2. Гражданская сельхозавиация. Только что этот самолет здесь делает? Тем более, рядом с их штабом?
— Может, вынужденная посадка? — предположил я. — Бензин кончился или мотор отказал?
— Странно, — помрачнел Валька.
— А может, сбили? — сказал Борька Бунчиков. Мы тупо уставились на него.
— Ладно. — Валька покачал головой. — Подумаешь, кукурузник. Раз пришли, отступать поздно.
Он прищурился и стал вглядываться в темную кромку леса.
У кучи умирающих угольков виднелась чья-то сгорбленная фигурка. Она тыкала в угли палкой, и над низким холмом костра поднимались красные искорки и серые струйки пыли.
Борька Бунчиков сделал из ладоней бинокль.
— Братцы, да это ж Пашка! — Он весело посмотрел на нас. — Па-а-шка! — заорал он на все летное поле.
Фигурка у костра вздрогнула, повернула голову в нашу сторону и застыла с открытым ртом.
Никакой это был не Пашка, это был Короедов-младший.
— Обознался, — сказал Борька Бунчиков. — А с виду — вылитый Пашка.
Так мы потеряли главное свое преимущество — внезапность.
Короедов-младший пригнулся и бочком, бочком, словно суслик, поскакал в сторону леса.
— К самолету! — прошептал Валька и первый бросился напролом через елочки, пеньки и колючки...
Внимание! Конкурс на лучшего читателя продолжается! Как всегда, повествование оборвалось в самый напряженный момент. Что будет с героями дальше? Удастся ли им взлететь, уйдя от короедовских головорезов? Смогут ли они спасти Петухова и Пашку, захваченных в плен? И какую роль в освобождении заложников предстоит сыграть злобному быку Петлюре? Попробуйте сочинить свой финал истории, а заодно написать нам о своих незабываемых летних приключениях — так, чтоб не хуже, чем у компании Галочкина получилось. Лучший читатель-сочинитель получит приз — новую книгу замечательного писателя Александра Етоева. Работы принимаются до 1 декабря 2006 г.
| Александр Етоев |
 |
Художник Шамиль Ворошилов |
| Страничка автора | |
Страничка художника |
