Июль 2012 года

Новые имена. Премьера книги

СЕМЕЙНЫХ НЕДОРАЗУМЕНИЙ

Открыв глаза, я увидела, что уже утро. Солнце давно встало, а я все еще валяюсь в постели, но тут я вспомнила, что у меня каникулы! Мне даже показалось, что я дома, и сейчас солнце заползет за трубу на крыше, и я увижу наш старый, знакомый до последнего кирпича двор, а напротив — стену желтого дома с облезлой известкой, с тускло поблескивающими окнами в облупленных рамах и черными трубами на крыше. Бабушка могла по солнцу определить время и утром, когда тень падала наискосок стены, говорила: «Сейчас уже 8.20 — поторопись!»

Я еще полежала в постели, предаваясь воспоминаниями о бабушкиных булочках с корицей, которые она печет по воскресеньям, и восхитительном запахе свежего теста и кофе, наполняющем всю квартиру.

На карниз плюхнулся голубь с белой головой и переливающейся зеленым и фиолетовым грудкой и стал вглядываться в комнату любопытным красным глазом. Завернувшись в плед, я сползла с дивана и прижалась носом к стеклу — голубь от ужаса свалился вниз.

К моему удивлению, на улице было серо и дождливо, а солнце — это был какой-то «глюк» моего воображения. Я стала разглядывать вид из окна. Вид был так себе. Взгляд скользил по безлюдной площади с вычурными старинными фонарями, где на мокрой плиточной мостовой неоновыми цветами — ярко-голубым и красным — в лужах подмигивала вывеска кафе. По площади какая-то серая шляпа (а сверху была видна только шляпа) за поводок тащила упирающегося пса охотничьей породы. Пес старался задрать ногу на каждый фонарь, но «шляпа» его дергала, и пес все время промахивался. Они, наверное, оба ненавидели друг друга! Прямо в окно, с карниза старого театра, заглядывала статуя, пятнисто загаженная птицами. Я уставилась на искаженное гримасой, страдальческое лицо статуи с открытым ртом, в темноте которого что-то шевелилось. Казалось, она, еле ворочая языком, пытается что-то сказать. От страха у меня даже волосы на голове зашевелились, но тут рот статуи выплюнул… воробья.

«Пытичка!» — фыркнула я.

Не вылезая из пледа, который волочился за мной по полу, я на цыпочках подошла к приоткрытой двери, ведущей в соседнюю комнату, и заглянула внутрь, там было тихо — мама так и не вернулась. Хотя по мертвой тишине в квартире я и так могла бы об этом догадаться! И сразу стало скучно и тоскливо.

В эту историю мама ввязалась из-за Алисы, ее подруги по институту. Алиса уже давно здесь жила, и, наверное, ей было одиноко, поэтому она через Интернет познакомила маму с Гастоном. Он был разведен и работал программистом в какой-то крутой фирме. Через полгода переписки Гастон пригласил маму в гости. На семейном совете решили, что мы с мамой съездим к нему на весенние каникулы. Мне совсем не хотелось ехать, потому что я не люблю эту Алису, да и бабушка сердилась.

Но мама была непреклонна и холодно сказала: «Всё! Я так решила! Хочу, чтобы Гастон и с тобой познакомился!»

— Может, лучше я останусь дома и буду котом в мешке? — вяло предложила я, пытаясь внести «юмор», в разгорающийся скандал. Но мама только еще больше разозлилась.

— Запомни — теперь я никому не позволю испортить мне жизнь! — но, говоря это, она почему-то смотрела вовсе не на меня, а на бабушку, которая молча поджала губы и при этом как-то сгорбилась и вдруг сразу стала такой маленькой и старенькой.

Я подумала, что не будь меня, мама уже давно бы «улетела» из нашей серой и бессобытийной жизни, не переживая — что со мной и как! Вот у Алисы никого нет, и она свободна как птица! Правда, я бы не сказала, что она где-то «парит»! Все ее мысли какие-то мелочные, все о деньгах и деньгах!

Бабушка пошла провожать нас к метро. Всю дорогу она беспрерывно давала нам какие-то «маложизненные» советы, потом вдруг затихла, а перед эскалатором неожиданно расплакалась. Мы тоже расстроились и не смогли расстаться, поэтому все вместе спустились к поезду. Обнявшись, мы втроем стояли на эскалаторе. На платформе — опять прощание, слезы, и вот уже поезд стремительно набирает скорость, но бабушка успевает немного пробежать за ним, крича: «Девочки, дорогие, берегите себя!», и мы еще несколько секунд видим ее сморщенное от слез лицо… Кошмар! Отвернувшись друг от друга, мы с мамой смотрим в разные стороны. И обе думаем о том, как бабушка медленно бредет в опустевшую квартиру. Хорошее начало поездки! Потом была обычная суета не очень опытных путешественников, но ком в горле так и стоял.

Когда самолет приземлился и долго разруливал по летному полю, мое внимание привлекли рыжие кролики. При приближении нашего гигантского лайнера они, сверкая белыми попками, резво юркали в норы, которыми была изрыта вся полоса отчуждения — и мне стало легче.

В аэропорту нас встречал Гастон. Он оказался более старым и мятым, нежели на фотографии, и уж не знаю, какими мы ему показались. Но мы трое дружно заулыбались, потом трижды перецеловались, потом запихались в его малогабаритный автомобиль и поехали в город. Гастон немного говорил по-русски, мама — по-французски, и они кое-как проболтали всю дорогу. Я же сидела сзади, предоставленная сама себе, радуясь, что все от меня отвязались, и хмуро смотрела в окно на унылые щиты автобана и изредка мелькающий за ними скучный пригород с аккуратными домами и куда-то бредущих в утренней дымке людей. Мы то и дело тормозили под железными арками и оплачивали дорогу. «Очень дорого!» — все время восклицал Гастон. И это «очень дорого!» стало постоянным рефреном нашей поездки!

Но это было не главное! Меня убивало то, что мама вдруг стала чужой и какой-то противной, много фальшиво смеялась, а уж когда они встречались вместе с Алисой и ее новым «другом» — суетливым Жаком, они становились супергадкими! На их лицах сразу застывали улыбки с тонко растянутыми губами и глазами-щелками. Поэтому я и не захотела поехать с ними в Нормандию на уик-энд, и осталась скучать здесь, в квартире Гастона.

По требованию мамы и в кармане моей куртки, и на внутренней стороне кожаного браслета были вклеены карточки с моей фамилией, телефоном и адресом, прямо как на ошейнике у соседской дворняги Долли, склонной к побегам. Правда у Долли еще было написано, что «нашедшему эту собаку будет выплачено вознаграждение!». Про меня почему-то такое не написали. Ковыряя вилкой безвкусные хлопья в тарелке, я стала думать, что неплохо поинтересоваться, какое вознаграждение мамочка предложит за меня в случае пропажи.

Выходить из квартиры мне было запрещено, но мама вернется! Некоторое препятствие существовало в виде соседки со второго этажа, как я ее прозвала, «мадам Горгон». В первый день нашего приезда, когда мы вместе с Гастоном поднимались в квартиру по крутой винтовой лестнице, застеленной ковровой дорожкой, она выскочила на площадку и страшно разоралась. Гастон холодно что-то ей сказал, от чего она еще громче завопила, и уже в квартире он объяснил нам, что эта бывшая владелица дома, недавно овдовела и теперь от скуки портит жизнь всем жильцам. Меня же озадачили ее крики: «Франция — для французов!», и мы с мамой почувствовали себя очень неловко и боялись этой мадам как огня.

Я осторожно закрыла дверь и тихо, на цыпочках стала спускаться по лестнице. Когда я уже почти миновала квартиру «мегеры», дверь с треском распахнулась, и на площадку выскочила растрепанная, в засаленном клетчатом фартуке мадам Горгон.

Что она постоянно стоит под дверью? Непонятно!

Она истошно заорала какие-то гадости мне в спину каркающим голосом, переходящим в визг, и я от ужаса оступилась и целый «виток» лестницы проехалась задницей по ковровой дорожке. Фу! Слава Богу — без травм, а еще, к счастью, я ни слова не поняла из ее воплей! Пожалуй, это достоинство уроков французского языка Анжелы Петровны, а то было бы еще противнее. В темноте я нащупала кнопку на двери (я даже свет на лестнице включить из-за мадам побоялась!) и вылетела на улицу.

Сердце скакало в груди, и я стала думать о моей подруге Кире — от перелома ноги меня спасли ее классные башмаки!

Месяц назад мы встретились с Кирой в гардеробе. Она задумчиво достала из пакета свои потрясающие американские башмаки — предмет моей зависти. На огромной платформе, из настоящей свиной кожи, со шнуровкой по икре и кучей заклепок и ремешков.

«На, вот! — со вздохом сказала она. — Носи, пока не сдохнут!»

«А ты?» — я даже попятилась от неожиданности.

«А я в субботу улетаю в Израиль. На-совсем!» — тихо сказала она.

Вот это была новость! Я от удивления открыла рот и вдруг брякнула: «А кто у вас евреи?»

Кира захихикала и сказала: «Муж мамы — Борис Аркадьевич! В Хайфе живет его сестра, а главное, старенькая мама….!» — а потом уже грустно, глядя мимо меня в окно на школьный двор: «Я там буду учиться, мне уже и колледж подыскали, и учителя по ивриту. А маме пока работу по специальности не нашли, и она будет сидеть дома с Ритусей».

Бабушка, как только увидела башмаки, сразу застонала: «С точки зрения ортопедии…!» Но мне было плевать на ортопедию, я бы их и под подушку на ночь положила бы — так они мне нравились!

Я подумала о Кире — ей ТАМ тоже нелегко…

Тоже мне, юг! Низкие, сырые тучи заползли в улицы, моросит дождь, а я одна посреди этого унылого, чужого мира. Все жители в пятницу ринулись из города на природу и забили все дороги. Так, наверное, и стоят в пробках! В воскресенье даже магазины в этом районе закрыты. Только двери продуктовой лавки на углу нашей улицы были распахнуты, и около лотков с овощами и фруктами, выставленными наружу, хлопотала старая вьетнамка. Я засмотрелась на личи — такие розовые плоды, похожие на маленьких ежей с ободранными иголками, и зацепилась башмаком за ящик с мандаринами, и они, сверкая рыжими боками, посыпались на тротуар. В общем — внесла яркую ноту в жизнь улицы!

Вьетнамка заохала и залопотала, и мне захотелось немедленно бежать, но я же «порядочный» ребенок! И я кинулась подбирать мандарины с тротуара. Ужас! Хорошо, что я опять не понимала ни слова из словесного потока, вырывающегося лавой из ее сморщенного рта с одним торчащим желтым зубом! А еще говорят о пользе образования — да оно, это образование, только печаль утраивает!

Пришлось мне купить килограммовый пакет личи, хотя здесь они стоили в два раза дороже, чем в том задрипанном универсаме, показанном нам Алисой в целях «экономии», где продают продукты с заканчивающимся сроком реализации. В этот универсам ломились только одни афроамериканцы и арабы, ну, и мы с мамой, естественно!

Я быстро шла по улице и косила глазом на своего «двойника» — девочку, бегущую в зеркальных витринах магазинов, и даже себе нравилась! Город вымер, лишь группка японских туристов стояла на тротуаре, толпой разглядывая большую развернутую карту, рвущуюся улететь на свободу.

За следующим поворотом я увидела, как из окна второго этажа вывешивается рыжая девица и, давясь от смеха, руководит парковкой небольшого красного автомобильчика, за рулем которого сидел явный идиот. Он сначала влепился в впереди стоящую машину, а потом резко сдал назад и врезался в стоящую сзади. После каждого удара из машины высовывалась лохматая голова парня-водителя, и такая же лохматая, любопытствующая голова пса. Пес сопровождал сложные манипуляции радостным лаем и пламенным «поцелуем» в нос водителя. И хотя они производили кошмарно много шума, на них никто не орал. Может, потому, что они были такими веселыми и беззаботными. Долго разглядывать их было неудобно, и я проскользнула мимо, жгуче завидуя, что все это не со мной.

Я вспомнила нашего молодого учителя русского языка и литературы Олега Петровича. Он обожал диктовать классу диктанты и при этом всегда ходил от двери к окну. У окна он на несколько секунд застывал и тянул долгое «Э-э-э!», потому что любовался на свой новый красный автомобиль «рено», аккуратно припаркованный на чахлом газоне, у черного входа в столовую. Все напряженно ждали той минуты, когда он на повороте уставится в окно и затянет свое «Э-э-э!», и сразу начинали списывать друг у друга. Но однажды осенью, когда Олег Петрович в очередной раз выглянул в окно, он вдруг посреди диктанта замер и, продиктовав нам: «Черт! черт!», ринулся из класса с громким воем. Мы все повскакали с мест и прилипли к окнам: на газоне лениво перепархивали грязные целлофановые пакеты и виднелись лишь следы от колес. А машину угнали какие-то хулиганы — это мы потом узнали. «Рено» не нашли, Олег Петрович с горя уволился, а мы все равно выглядывали в окно, в надежде, что вдруг там стоит его красная машина…

В универсаме я купила длинный французский батон, пучок лука-порея, помидоры и вонючий сыр с плесенью, который очень любит мама. Я представила, как она издали втягивает носом сырный запах и торопится домой!

Когда я подходила к дому, из подъезда, покачиваясь на высоких каблуках, вышла мадам Горгон, наряженная в широкое черное пончо. Ее короткие, крашенные в ядовитый «блондин» космы, были туго перехвачены лентой в пучок на макушке, так, что виднелись отросшие темные корни волос. Это придавало ее прическе вид атомного взрыва. Я срочно вжалась за водосточную трубу. Мадам хищно оглянулась по сторонам и, семеня кривыми ножками, пошла вниз по улице, помахивая продуктовой сумкой. Она очень напоминала ворону, я захихикала и с облегчением помчалась домой.

Когда я открыла дверь, то поняла, что в квартире кто-то есть: громко орал телевизор, который я никогда не включала. Но это была не мама — в проеме двери нарисовался испуганный моим вторжением мальчишка лет десяти, почему-то одетый в мамин халат. Это меня ужасно возмутило! И мы синхронно заорали друг на друга, я — на русском, он — по-французски. Так мы орали несколько минут, а я еще угрожающе на него надвигалась, размахивая длинным батоном. А потом мы оба выдохлись, и мальчишка восхищенно зацокал языком, разглядывая продукты в моей сумке. «Патрис!» — ткнул он себя пальцем в грудь.

Я небрежно фыркнула: «Саша!» — и, отодвинув его с дороги, поволокла сумку на кухню. Патрис потащился следом и сел на табуретку около мойки. Пока я выгружала продукты, он строил гримасы: чудовищно растягивал в стороны указательными пальцами рот, дергал себя за большие уши и всячески кривлялся. И я решила, что передо мной — законченный придурок! Теперь я его разглядела: у него были серые глаза и прикольная стрижка, смахивающая на луковую грядку, попавшую под ураган с градом. Немного поболтав на «птичьем» английском, мы познакомились, и оказалось, что это сын Гастона.

Потом я кое-как сварила суп: рис, картофелина, помидоры, лук-порей — не густо! Но Патрис в горячее овощное варево креативно высыпал мелко нарезанный сыр и пряные травы из железной банки в буфете. Неожиданно получилось вкусно! Мы ели прямо из кастрюли, макая в эту раскаленную кашу куски французского батона. И быстро все умяли. Подобное «свинство» (как сказала бы бабушка) мне очень даже понравилось! Правда, я рассердилась, что Патрис весь сыр, купленный специально для мамы, запихнул в кастрюлю. Но он авторитетно заявил, что этот сыр, если сутки полежит на подоконнике (а в холодильнике он теряет вкус), то начнет… ползать! Ужас!

Потом вдруг позвонила мама. Ее было очень плохо слышно, но все равно, через свист, писк и икоту мобильной связи, до меня донесся ее гневный голос: «Ты где была? Я так волнуюсь!»

Волнуется она! Сама куда-то провалилась, а я, как всегда, виновата! «Я в магазине была! Что я тут, от голода должна помереть? А еще Патрис приехал!»

«Не смей мне грубить! Не смей выходить из дома! И передай трубку Патрису — с ним Гастон хочет поговорить!»

«Папа-а!» — завопил Патрис, но тут же стал строить гримасы и показывать разные неприличные жесты. Я отвернулась, но по тому, как теперь в трубке визжал голос Гастона, а Патрис огрызался, можно сказать, что ситуация «родители — дети» во всем мире одинакова!

Из разговора с родичами мы поняли, что они застряли в Нормандии, где пронесся ураган, нет связи, а из-за тумана закрыты автобаны, и вообще — полный кошмар! И они не знают, когда смогут приехать!

Сидеть дома взаперти вместе с Патрисом мне совсем не улыбалось, хотя, честно говоря, я и была рада, что не одна.

В окно я увидела, как мадам Горгон, нагруженная сумками, приближается к парадной. Я поманила Патриса пальцем и указала на мадам. Патрис радостно взвыл, схватил свой рюкзак и вывалил все его содержимое на ковер, образовав гору вроде муравейника. Он порылся в этой куче и достал маленький пакетик с мерзким, мохнатым пауком. Не живым, конечно, а пластмассовым, но очень противным! Он подло сунул мне эту гадость в руку, и паук мгновенно прилип ко мне. Патрис, не обращая внимания на мой визг, отлепил его от меня, и в воздухе заколыхались длинные липкие нити. Потом он приоткрыл входную дверь и выскользнул на площадку. Я высунулась посмотреть, как он укрепляет паука площадкой ниже, на дверном замке мадам.

Патрис влетел обратно в квартиру, быстро выключил телевизор, и мы, не дыша, приникли к двери. Мадам Горгон, что-то бормоча, уже поднималась по лестнице. Дальше наступила тишина, а потом раздался глухой грохот упавших сумок, визг и кудахтанье мадам. Мы выглянули из двери. На фоне лестничного окна хорошо был виден ее темный силуэт с размахивающими руками, и как она все больше опутывается нитями липкой паутины.

«Сто метров паутины! — гордо прошептал Патрис. — Сейчас она превратится в кокон! Она злая и меня не любит!»

«И меня!» — удовлетворенно вздохнула я.

«Поехали в парк аттракционов!» — предложил Патрис. Какие аттракционы! У меня осталось около 10 евро, а еще нужно что-нибудь маме купить на ужин, и я честно об этом сказала.

«Нет денег? У тебя нет денег?! — заорал Патрис, противно раздувая ноздри. — Все русские богатые! Ты просто жадина! А чего тогда твоя мать сюда притащилась?»

Мне стало очень обидно! Мы и так здесь все время «худеем» и экономим с мамой на всем, ну, чтобы в музей сходить. Но я с ужасом поймала себя на том, что я впервые плохо подумала о маме! Действительно, зачем мы сюда приехали? И мне захотелось отлупить Патриса, и крикнуть ему что-нибудь очень злое, и я уже открыла рот, но тут меня вдруг парализовала мысль — а ведь этот несносный Патрис может стать моим СВОДНЫМ братом!

Он же, не обращая внимания на мой столбняк, продолжал орать гадости, но теперь уже про своих собственных родителей. Я поняла лишь, что у его мамы есть друг Пьер, который вечно пьян, а еще он возненавидел Кики, белую крысу Патриса. И Патрис уверен, что крысу ударили, пока он торчал в лицее. Когда он вернулся домой, Кики еще была жива, но скоро умерла, ткнувшись мордочкой в его ладонь. Он сбежал от мамаши, но и здесь он отцу не нужен! И Патрис заревел в голос, размазывая кулаками слезы по лицу. Я тоже заплакала, правда, не о его крысе, а из-за обиды и жалости к себе.

Еще до поездки я представляла, как я приду в школу после каникул и так небрежно расскажу, где я была. Как это всегда делает Рита Червякова, которая и сейчас, наверное, отдыхает с родителями в Испании или на Бали. Но я грустно поняла, что мне ничего рассказывать не хочется, хотя мы с мамой и в музей сходили, и по городу погуляли, но как-то безрадостно, без обычного смеха и понимания между нами. Мама все время думала о чем-то своем, и ей было не до меня. Только Лиза мне завидовала, потому что свалилась с гриппом и скучно сидела дома, и когда я ей позвонила, она радостно наговорила мне ядовитых гадостей.

А Патрис, он же просто боится, что мы с мамой непрошеными гостями вторгнемся в его жизнь, и отец отправит его учиться в закрытый лицей. Патрис уже мне заявил, что если это случится, то он сбежит в Индию! Да и нужна ли ему новая дылда-сестрица? Может, и мне куда-нибудь сбежать? Но, пожалуй, кроме как в деревню Колосково, где мы летом снимаем дачу, мне бежать некуда. А что там делать?

Из-за всего этого кошмара мне вдруг страшно захотелось очутиться дома, в нашей прихожей, где знакомо пахнет пылью, новыми обоями, недавно нами наклеенными, и маминой шубой, которая трещит от электрических зарядов и источает тонкий запах озона и духов. Почему нельзя жить, не мучая друг друга, чтобы всем, всем было хорошо и радостно?!

Так мы сидели на подоконнике и рыдали, каждый о своем. Я искоса поглядывала на ревущего рядом неряху Патриса, сморкавшегося в край маминого халата и успевшего за полдня перевернуть весь дом. Бабушка говорит, что людей часто сводит сама судьба. Может, потому и «сводные» братья и сестры? Мне вдруг стало жалко Патриса, и я задумалась — хорошо это или плохо, что он образовался в нашей жизни? Бабушка-то его обязательно полюбит… а я? Не знаю! И я, вздохнув, протянула ему жвачку.

Продолжение повести «Три шага из детства». См. «Костер» № 8, 2010 г.

Ольга Зайцева		Художник Ксения Почтенная, главный художник
Страничка автора		Страничка художника