Февраль 2015 года
![Журнал Костер. Февраль 2015 года Журнал Костер. Февраль 2015 года](/images0/principal/2-15.jpg)
…
![Премьера книги Премьера книги](../11-13/images11-13/nouvel1.jpg)
![Секундант. Рассказ о школьной жизни Секундант. Рассказ о школьной жизни](images2-15/nouvel.gif)
У нас сегодня на занятиях произошел взрыв. Прямо на уроке биологии.
Но это был взрыв не химический, а совсем другой — тихий. Просто произошло событие, которое было равносильно взрыву. Меня самого как будто бы задело взрывной волной, как будто бы контузило. Я теперь хожу как раненый и ни о чем другом думать не могу.
Вот как было дело. Сначала все шло спокойно, как всегда на биологии. Но в самый разгар урока в кабинет вдруг заявилась Анна Сергеевна — наш завуч по воспитательной работе. Да не одна, а еще с какой-то женщиной, которая в руках держала блокнот и авторучку. Выражение лиц у обеих было очень деловое и строгое, и мы сразу поняли: пришли проверять внешний вид и форму одежды. Ксения Филипповна, наша биологичка, тоже это поняла и вздохнула — урок-то, считай, пропал.
Анну Сергеевну мы все за глаза зовем Анютой. Как она стала завучем — непонятно, она ведь совсем молодая. Ходит всегда на каблуках и в короткой юбке, поэтому больше похожа не на завуча, а на отличницу из выпускного класса — такая же заносчивая и надменная. На нас Анюта смотрит свысока, с высоты своих каблуков и своей должности. По фамилии никого не помнит, про имена я и не говорю. Все время у всех спрашивает: «Какой класс? Кто классный руководитель?» Судя по ее вечно недовольному взгляду, ей кажется, что детей в школе вообще быть не должно, что они только мешают. Но тут получается неувязочка: если детей в школе не будет, кем же Анюта будет командовать? У кого проверять внешний вид и форму одежды? Ведь это ее любимый воспитательный жанр!
Едва переступив порог, Анна Сергеевна спросила:
— Какой класс? Кто классный руководитель?
И приступила к «досмотру» — так она сама это называет. Перед Ксенией Филипповной даже не извинилась за срыв урока. Правда, от нее этого никто и не ждал. Никто этому не удивился. Удивительным было другое: Анна Сергеевна жевала жвачку. Это сразу бросилось в глаза, сразу как-то всех озадачило, потому что… Одно дело, когда Савельев жует на уроке или Питкевич шары надувает и громко лопает, но когда вот так вот — завуч по воспитательной работе! Я смотрел на одноклассников и видел, что их всех удивляет это жевание. Причем по-разному — кто веселится, кто глаза прячет, не хочет замечать, а кто просто остолбенел от такой неожиданности. Но все, конечно, молчали — что тут скажешь.
Вот и Ксения Филипповна помалкивала, хотя у самой чуть очки на лоб не полезли. И, когда Анюта велела всем встать и принялась за досмотр, — отвела взгляд, отошла к своему столу и стала ковыряться в бумагах.
А мы стояли перед завучем и ее помощницей, как солдаты на построении. Не знаю, как другим, а мне все это было неприятно. Что-то в таких проверках есть унизительное — как будто мы какие-то злостные нарушители дисциплины или арестанты. В такие моменты, даже если ты ничего не нарушал, все равно противно и неуютно. Но Анюта, похоже, считает такое унижение частью воспитательной работы.
К первым трем осмотренным у завуча претензий не было, а вот Лиза Брунова ее заинтересовала.
— Это что у тебя? — спросила она, пожевывая и глядя как бы сквозь Лизу.
— Джемпер, — ответила Лиза.
— Это не джемпер, это майка.
Лиза растерялась — тон был категоричным и возражений не допускал. Помощница записала Лизину фамилию в блокнот, и Анюта, не переставая жевать, перешла к Еве Ганзен.
— Ты что, не знаешь, что в джинсах в школе запрещено?
Ева попыталась возразить, что это не джинсы, а брюки, но у нее как-то неубедительно вышло. Зато Анюта быстро и четко объяснила ей, а заодно и всем нам:
— Брюки с пуговицами — это джинсы.
И Ева тоже угодила в черный список.
Потом Анюта придралась к Сейфуллиной за то, что у нее жилетка — вязаная. Мол, вязаную в школе нельзя. У Гаврикова она обнаружила на белой рубашке серые клетки — это тоже было нарушение: рубашки допускаются только абсолютно белые, без рисунка. Ваня Лубченок совершил совсем уж страшное — у него не оказалось галстука! Пока он божился, что галстук где-то есть, и пытался отыскать его в карманах и в портфеле, у Анюты зазвонил телефон. Я думал, что она сейчас сбросит звонок, что это она случайно забыла его выключить… Но она не сбросила, а стала разговаривать, — мычала и поддакивала, даже усмехнулась пару раз, и только потом сказала: «Я на службе, перезвоню». Анюта разговаривала по телефону, а весь класс стоял и ждал. И женщина с блокнотом стояла и ждала. И Ксения Филипповна тоже стояла — не могла она сидеть, когда все стоят.
![Завуч по воспитательной работе Завуч по воспитательной работе](images2-15/nouvel2.gif)
Анюта закончила разговор и собралась уже досматривать второй ряд, и тут Лёня Милостев, до которого очередь еще не дошла, вдруг сел и принялся собирать вещи. Не спеша, с каким-то скрытым вызовом запихивал он в сумку учебник, тетрадь, пенал, ручки. Этот вызов сразу все почувствовали и повернули головы к Лёньке.
Завуч сначала не обратила на Лёню внимания, но когда он все собрал и стал застегивать молнию, она все же повернулась к нему и строго спросила:
— Куда?
Лёня не ответил. Он еле заметно дернулся, словно бы вздрогнул, но тут же взял себя в руки и как ни в чем не бывало накинул лямку на плечо и сделал шаг от парты. Он как будто и не заметил, что завуч к нему обращается. А ведь она действительно не поймешь к кому обращалась с этим своим безликим «Куда?». Тут уже Ксения Филипповна вмешалась.
— Ты куда, Милостев? — спросила она.
— Домой, — нахмурив брови, ответил Лёня и пошел к выходу.
— Что это значит, Ксения Филипповна? — спросила Анюта. — Вы его отпустили? Какая причина? Как фамилия?
— Не отпускала… — опешила Ксения Филипповна и жалобно посмотрела на Лёню. — Милостев, что происходит? Объяснись!
Уже почти у дверей Лёня остановился и повернулся к классу.
— Я не буду здесь учиться, — сказал он тихо, но твердо.
Возникла неловкая пауза. Мы все смотрели на Лёньку, затаив дыхание. Ксения Филипповна тоже почти не дышала, а завуч даже перестала жевать.
![Учительница биологии Учительница биологии](images2-15/nouvel3.gif)
— Где это — здесь? — очень осторожно, предчувствуя неладное, спросила она.
Лёня стянул лямку с плеча и опустил сумку на пол. Он как-то весь подтянулся, будто вышел на дуэль с Дантесом. Он старался выглядеть как можно спокойнее, хотя, конечно, мы видели, что он страшно волнуется. Он был как боксер, который ни за что не хочет бить первым, но готов к ответному удару. И вот этот первый удар сделан, Дантес выстрелил. И теперь от Лёнькиного ответа зависело — погиб он, или пуля просвистела мимо.
И он сказал:
— Вы — завуч, форму нашу проверяете, а сами жуете…
Анна Сергеевна едва не проглотила свою жвачку. Ее лицо сделалось блеклым, как будто эта жвачка перекрыла ей кислород.
— Вы думаете, вы нас унижаете? — спросил Лёнька, глядя завучу прямо в глаза. — Вы себя унижаете.
Сказав это, он как-то неуклюже присел, согнув ноги в коленях, нащупал рукой сумку, взял ее и, снова выпрямившись, подвел итог:
— Я в такой школе учиться не хочу, где такие педагоги.
Больше всего меня поразило слово «педагоги». Обычно мы это слово не употребляем в разговоре: учителя и учителя. А Лёнька будто от волнения сказал по-взрослому: педагоги. Впрочем, может быть, вовсе не от волнения он так сказал, а вполне обдуманно, сознательно, ведь в тот момент он был абсолютно взрослым. Он поступал по-взрослому, думал по-взрослому и говорил как взрослый. И мы все это тоже почувствовали, мы почувствовали, как Лёнька Милостев на наших глазах вдруг вырос и стал совсем взрослым человеком. То есть человеком, способным сказать то, что он думает, без всякой боязни и принять самостоятельное решение.
После этого он вышел из класса, сумку держа почему-то впереди себя.
И когда дверь за ним закрылась — совсем тихо, почти беззвучно, — вот тогда мне и показалось, что раздался взрыв. Конечно, никакого взрыва не было, но было ощущение взрывной волны, которая всех нас окатила с головы до ног, насквозь прожгла. Такой это был особый взрыв — невидимый и неслышимый, одновременно произошедший где-то внутри каждого из присутствующих.
Всех накрыло. Ксения Филипповна наконец-то присела, побледнев и хватая ртом воздух.
— Как фамилия? — накинулась на нее Анюта.
— Милостев, — ответила Ксения Филипповна таким испуганным голосом, словно сама была Лёнькой и это была ее собственная фамилия. И на ее бледном лице выступили бежевые пятна.
Сопровождающая женщина записала фамилию на отдельный листок блокнота. Анюта хотела еще что-то сказать, поискала кого-то взглядом, но, ничего не придумав, бросила разоблачительное «Так!» и стремительно вышла из класса, стуча каблуками громче прежнего. Помощница кинулась за ней.
А мы так и стояли, забыв сесть, пока стук каблуков не растворился в глубинах коридора и Ксения Филипповна не дала нам отмашку. Она проглотила какую-то таблетку и попыталась продолжить урок, но руки у нее дрожали, слова путалась. Да и все мы как-то не о биологии думали. И я не выдержал — поднял руку и попросился выйти.
Ксения Филипповна махнула мне рукой — иди, мол. Мне кажется, она поняла, куда я собрался.
А я решил побежать за Лёнькой, найти его. Я пока сам не понимал, что ему скажу, но почему-то был уверен, что его сейчас нельзя оставлять одного, что это очень важно — чтобы кто-нибудь из друзей оказался сейчас с ним рядом.
![Ленька в слезах Ленька в слезах](images2-15/nouvel1.gif)
Хотя какой я Леньке друг! Мы с ним просто приятели, никогда настоящей дружбы между нами не было. И все равно вот сейчас, в этот критический момент я понял, что у Лёньки в классе нет человека ближе, чем я. Не потому, что я такой близкий друг, а потому, что все остальные — еще дальше. Я как бы ощутил себя его секундантом на этой дуэли…
Лёньку я нашел на втором этаже, в туалете. Он сидел в дальней кабинке, возле окна. Сумка стояла на подоконнике, а Лёнька, упершись в нее лицом, сидел на краю унитаза, дергался всем телом, и крашеное оконное стекло ходило ходуном от его глухих рыданий. Я не сразу понял, что происходит, а когда понял, то испугался — я никогда не видел, чтобы Лёнька Милостев плакал.
Когда я его окликнул, он повернулся, посмотрел на меня пристыженно и махнул рукой — будто бы захлопнул дверь. Но дверей в кабинках не было, и никуда Лёньке от меня было не деться.
— Лёнь, ты как? — спросил я осторожно.
Он не ответил — только стекло еще сильнее загуляло. Я тронул Лёньку за плечо.
— Ты молодец, старик.
Лёнька перестал реветь и наконец посмотрел мне в глаза. Но тогда я еще больше за него испугался, потому что это был какой-то не такой, какой-то другой Лёнька… Мои слова он пропустил мимо ушей.
— Они нам всё врут, Пашка, — сказал он, всхлипывая. — Всё! Ты понимаешь, в чем дело?
— В чем? — спросил я.
— Им вовсе не нужно, чтобы мы становились взрослыми! Они в этом не заинтересованы.
— Кто — они? — Я действительно сначала не понял, о ком он говорит. Я думал, он о каких-то врагах говорит.
— Учителя, педагоги наши дорогие. — Лёнька, вытянув из рукавов манжеты, стал ими вытирать лицо. — Они хотят, чтобы мы так и оставались детишками, маменькиными сынками. Понимаешь? Маленькому что не скажешь — он все сделает, потому что знает, что он маленький, за него всё взрослые решают. Маленькими легче управлять.
— А зачем им — управлять?
— Наивный. Ты что, книжек не читаешь? Нужна дешевая рабочая сила. Вот они из нас и растят такую силу, которая потом будет их обслуживать.
Я опять не понял:
— Кого обслуживать? Учителей?
— Да ну тебя!.. — Лёнька достал из сумки дневник. — Смотри, русским языком написано, — он ткнул пальцем в третью страничку, и я увидел заголовок «Права и обязанности учащихся гимназии». — «Учащиеся гимназии имеют право… на уважение и защиту собственного достоинства, — всхлипывая, зачитал Лёнька, — на постановку вопроса об изменении форм и методов обучения и воспитания…»
![Лёнька Лёнька](images2-15/nouvel.jpg)
Удивительно — как Лёньке пришло в голову это прочитать! Я вообще на эту страничку никогда не заглядывал, а если и заглядывал, то не вчитывался, не воспринимал всерьез. Подумаешь — что-то там написано на первых страницах дневника!
— Зачем они это пишут, если на самом деле все наоборот? — Лёнька посмотрел на меня умоляюще. — Прямо как будто издеваются! Я не понимаю, зачем вот так на каждом шагу врать? На каждом шагу!
И он со всей силы зашвырнул дневник в противоположный угол туалета. Тот ударился о стену, хрустнул — отскочила обложка.
— Я зачем в школу хожу — чтобы вранью учиться? Чтобы учиться терпеть вранье? Какие они педагоги? Училки они… обоих полов!
Лёнька вытащил из кармана мятый носовой платок, громко высморкался, потом отвернулся к стене и сказал:
— Всё, достали. Пошли они все! Я им больше…
Не договорив, он болезненным движением стянул с себя галстук, обернулся, бросил его в унитаз и нажал кнопку смыва. Мы долго смотрели, как галстук, потерявший весь свой вид, упорно не желает уходить в небытие. Лёнька снова и снова жал на кнопку.
Когда наконец галстук исчез, из Лёнькиного нутра вырвался спазм, какой бывает после долгого рыдания.
— Что же теперь будет-то, Лёнька? — спросил я.
— Не знаю. Мне плевать, что у вас будет.
Он так и сказал: «у вас» — вдруг, в одно мгновение как бы отделив себя от класса. Он уже был не с нами, сам по себе. Меня это так резануло. Мне показалось, что, отделив от себя, Лёнька нас тоже приравнял к этим нашим врагам — учителям. И я почувствовал почему-то стыд и обиду.
А Лёнька уже совсем успокоился, и хотя лицо у него все еще было мятое и мокрое, в голосе появилась решительность.
— Я извиняться ни перед кем не буду, — сказал
он. — Пусть сами… Пока эта дура сама передо
мной официально не извинится, я в школу не
Я подобрал дневник, пристроил к нему обложку и протянул Лёньке.
— Это нереально, — сказал я как можно беспечнее. — Она никогда не извинится.
Но он посмотрел на меня очень серьезно, совсем по-взрослому, и сказал — как отрезал:
— Значит, никогда больше не приду.
Но дневник взял и сунул в сумку.
Я хотел немного поправить Лёньку, сказать, что если уж на то пошло, то извиняться Анюта должна не перед ним одним, а перед всем классом и перед Ксенией Филипповной тоже. В конце концов, она же всех оскорбила, а Лёнька только тем и отличается от остальных пострадавших, что сам полез на рожон, — а мог бы ведь, как все, потерпеть. До него, кстати, вообще проверка не дошла — за что перед ним извиняться?
Но пока я собирался с духом, чтобы все это Лёньке выложить, раздался звонок. Школа моментально наполнилась шумом, ором и грохотом. Лёнька рванул к раковине умываться. А я побежал на третий этаж, чтобы собрать оставшиеся на биологии вещи.
На переменке только и разговоров было, что про Лёнькин поступок. Обсуждали, конечно, и Анюту с ее воспитательными закидонами, но Лёнькино имя звучало чаще и было вне конкуренции. Девчонки восторженно шушукались и шептались, сбившись в кружок, мальчишки вели себя непривычно спокойно — стояли возле подоконника с серьезными лицами и молчали. Едва я появился, ко мне сразу бросились те и другие, стали спрашивать: как Лёнька, где он? Но я сказал, что Лёньку не нашел. Все произошедшее так на меня подействовало, что не хотелось ни с кем делиться переживаниями. Не мог я сейчас пересказывать ребятам наш разговор, я ведь и сам в нем многое не понял…
На математике всем стало не до Лёньки. Но в середине урока зашла наша классная. Все поняли, зачем она пришла, и напряженно замолчали. На классной лица не было — видимо, ее тоже задело взрывной волной, видимо, серьезно влетело от Анюты. Вот интересно: когда молодая завуч по воспитательной работе воспитывала нашу пожилую классную руководительницу, она тоже жевала жвачку?
![Мальчишки, девчонки шушукаются Мальчишки, девчонки шушукаются](images2-15/nouvel4.gif)
Классная объявила, что вместо английского шестым уроком будем разбирать вопиющий случай, произошедший на биологии. Всем нам она велела обдумать случившееся и сформировать свое мнение по этому поводу, а мне поручила найти отсутствующего Милостева и привести на урок — хоть бы и за руку.
— Вы уже взрослые, должны понимать, что такой случай — из ряда вон выходящий, что такое поведение неприемлемо!
Наша классная умеет говорить всякие общие фразы — как хочешь, так и толкуй. Вот про что именно она сказала? Про какой случай? Чье поведение неприемлемо? Непонятно. И ведь никто не переспросил, не уточнил. И я не переспросил, хотя мне очень хотелось, прямо так и подмывало. Но смелости не хватило. Я только сказал, что не знаю, где искать Милостева, и всем своим видом попытался показать, что делать этого не собираюсь. Классная моего вида не поняла, еще раз повторила, что от меня требуется, и нахмуренная удалилась.
И все-таки я Лёньку искать не пошел. И не пойду. Если он посчитает нужным, то сам заявится, не маленький. Я секундант ему, а не конвоир. Хотя на перемене некоторые мне советовали его найти и притащить — чтобы всем хуже не было.
![Ленька выходит из школы Ленька выходит из школы](images2-15/nouvel5.gif)
На этой переменке вообще настроения изменились. Возмущение будто стало перегорать, и уже мало кто сочувствовал Лёньке. Недолго, получается, он героем считался — от переменки до переменки всего. А теперь в другую сторону вырулило. Даже Ева Ганзен, и та сказала:
— Анюта, между прочим, ему ничего плохого не сделала. Чего он на нее набросился-то?
И Сивухина ее поддержала:
— Из-за этого ботаника у нас английский слетит. Потом нагонять придется.
— Не бойся, не придется, — сказал Коля Зимин, — останемся после шестого урока — на седьмой.
— Еще не легче!
Я, когда эти разговоры услышал, прямо расстроился, у меня руки опустились. От Евы я такого, честно говоря, не ожидал. Уж от кого другого, а от нее… Но больше всего меня расстроило, что еще недавно — там, в туалете — я сам примерно то же самое хотел сказать Лёньке...
В общем, я приуныл. Хорошо еще, Васька Питкевич отвлек от невеселых мыслей — предложил:
— А что, братцы, может, вместо Лёньки Анюту обсудим? На английском.
И мы все захохотали, а потом стали представлять себе эту сцену: как Анна Сергеевна стоит перед классом с опущенными глазами, как обещает больше не жевать жвачку, не разговаривать по телефону во время урока и носить только брюки без пуговиц… У меня на душе немного полегчало, и я подумал: а хорошо бы действительно завуча обсудить. Разве у нас таких прав нет? Может быть, в дневнике об этом что-то написано? Но я опять ничего не сказал.
Потому что эти мои мысли — ерунда. Никто нам Анюту обсуждать не позволит, даже если такое право прописано в дневнике. Потому что переменка переменкой, а когда начнется классный час, все будут говорить не то, что думают, а то, что принято в таких случаях. Какой Лёнька совершил хулиганский поступок, как он не уважает взрослых, как он оскорбил завуча, как всех нас подвел… А классная, как обычно, будет жаловаться на наш инфантилизм, на то, что мы никак не можем с детством расстаться, «а пора бы»…
А что значит — расстаться с детством? Стоять по стойке смирно, когда молодая училка джемпер майкой называет? Мириться со всем этим лицемерием? Не знать своих прав и не уметь ими пользоваться? Не переспрашивать, не уточнять, не спорить, не отстаивать? Плюнуть на все, уйти из секундантов в Дантесы и жевать жвачку?
Хочется об этом с Лёнькой поговорить. С кем еще!
Не знаю, что дальше будет.
Лёньке терять нечего, он свой поступок совершил. А вот остальные… Чтобы что-нибудь изменилось, одного Лёнькиного взрыва мало. Надо всем нам так же действовать, а это очень трудно. Трудно становиться взрослым, особенно когда все тебя маленьким считают. Когда — как Лёнька сказал — никто в этом не заинтересован. И я не знаю, смогут ли ребята так же, как Лёнька, держаться. Или будут молчать и поддакивать?
Честно говоря, я даже в себе не уверен. Не знаю, как поступлю, когда придет время решать. Я пока стараюсь об этом не думать. Но не получается, потому что это ведь действительно — как дуэль. И для меня все это очень важно. Не только как для секунданта, но и просто — по-человечески.
От редакции. Читательскую встречу
с писателем Константином Арбениным можно
продолжить. Недавно у автора вышла новая книга — «Король жил в подвале и другие сказочные истории»
(СПб.: ЛЕМА, 2014). |
![]() |
Константин Арбенин |
![]() |
Художник Ольга Граблевская |
Страничка автора | ![]() |
Страничка художника |