Март 2008 года

Если бы не Мария Степановна, мы бы с Егоркой ни за что про 8 Марта не вспомнили. Как-то мы к нему еще не привыкли. Пришло первое марта, значит, весна. О весне мы, конечно, задумывались, да и Мария Степановна спрашивала на уроке:

— По каким признакам можно понять, что пришла весна? Егорка сказал, что по календарю. Даша Котикова — что по яркому солнцу. Леша Герасимов добавил, что прилетают птицы и тает снег.

А я руку держал и боялся, вдруг кто-нибудь сейчас вспомнит то, что хочу сказать я. Зря переживал — никто не вспомнил! И Мария Степановна, наконец, одобрительно кивнула:

— Ну, Миша, теперь ты. Самый главный признак весны — это...

И я выпалил:

— Самый главный признак весны это — мотоциклы!

И все засмеялись. Мария Степановна удивилась и спросила:

— Почему?

И я объяснил:

— Когда солнце яркое — это еще не признак. Потому что оно не для всех яркое. Можно и не заметить. Если пятерку получишь, самый хмурый день будет солнечным, а если двойку, то наоборот: сам идешь, как туча, и все вокруг серое. А что птицы прилетают, так они, может, в лес прилетают. А в нашем дворе главные птицы — воробьи, вороны и голуби. И они круглый год есть. Другие, может, прилетают, но редко, их и не видно. А что на календаре весна, так это бумажная. Снег еще может долго, до конца марта лежать.

И я остановился, чтобы воздуху набрать побольше. И посмотрел на ребят. Все слушали меня с интересом. Еще бы, не знают главного признака, а смеются!

— А самый главный признак весны — это мотоциклы! Зимой они стоят в гаражах, а как станет асфальт сухим, сразу затарахтят по дорогам. И когда я слышу, как мотоцикл тарахтит, то даже в окно смотреть не надо. Сразу понятно — весна!

— Но все-таки, Миша, ты заметил, что дни становятся длиннее? Ведь этот признак важнее мотоциклов? — спросила Мария Стапановна.

Я задумался. Конечно, зимой в шесть часов, когда уроки поучишь — уже темно. А весной в шесть часов светло и весело, можно идти во двор гулять. Но я не хотел уступать.

— Если сидеть с закрытыми глазами, Мария Степановна, то совсем и не видно, что день стал длиннее. А тарахтящий мотоцикл и с закрытыми глазами услышать можно. Значит, они нам про весну говорят больше.

— Надо же! — удивилась Мария Степановна. — Никогда не замечала!

Но все-таки учительница меня похвалила и сказала, что это интересное наблюдение. И я с гордостью посмотрел вокруг себя. Сначала думать надо, а потом смеяться.

А пятого марта Мария Степановна спросила, помним ли мы про Международный женский день и какие подарки мы приготовили мамам. И странное дело, все девчонки помнили прекрасно! А из мальчиков только Вова Петров и Юра Мухин.

Подарки, которые они сделали или еще делали, мне не понравились. Настя Павлышко и еще пять девочек нарисовали рисунки. Женя Тарасова собиралась с бабушкой испечь торт (знаю я, бабушка будет печь, а кто-то крем слизывать, когда она отвернется). Аля Селикова хотела подарить маме белую мышку (у Алиной подружки мышь родила восемь мышат). Вова Петров вылепил самолет из пластилина. А Юра Мухин платочек вышил. Он этот платочек всем показал. Оказывается, Юра боялся, что мама как-нибудь до праздника платочек найдет, и все время его с собой носил.

Платочек как платочек. Беленький. А на нем кривыми зелеными ниточками вышито «МАМА». Все ахнули, конечно. Особенно девочки.

Когда мы с Егоркой шли домой, я сказал:

— Разве это подарки? Это только малыши мамам картинки рисуют. А мышка? Аля себе хочет мышку завести, а мама ей не разрешает, вот она и решила подарить ее на Восьмое марта. И пластилиновый самолет маме зачем?

— Но платочек-то хороший, — заступился за Юру Егор.

— Ну, платочек ладно, — не стал я спорить, — но это ведь не мужской подарок.

— А какой мужской?

— Вот мой папа, когда был маленький, выжигал на дощечках разные картинки. Знаешь, как красиво? Я у бабушки видел.

— А чем он выжигал?

— Специальным прибором, — объяснил я.

— А он у тебя есть?

— Конечно! Бабушка его специально для меня сохранила. Только найти не может.

— Значит, нету... — вздохнул Егорка.

— А еще мой папа делал чуканки. Или чаканки. На железных листах выбивал гвоздиком рисунки. Тоже красо-о-ота!

— Чеканки, — поправил Егор, — а у тебя есть железные листы?

— Не-а...

— Значит, и чеканки мы тоже не сможем, — опять вздохнул Егорка, — остаются платочки.

— Ты что?! Какие платочки! Мой папа еще «папью-машу» делал. Мишку, зайчика и кувшинчик.

— А что это? — заинтересовался Егорка. — Какая «папья-маша»?

— Ну, это такие фигурки красивые. Скульптура такая маленькая, раскрашенная.

— Ну, если скульптура, — обрадовался Егорка, — давай сделаем. Скульптура — это не платочки. Это серьезно!

— Конечно! — ликовал я. — Как принесем в класс, как покажем, ахнут все!

— А ты знаешь, как эту «машу» делать?

— Пока не знаю, у папы спрошу.

— Ты поскорее спроси! — поторопил меня Егорка. — Не забудь!

И надо же! До вечера я и в самом деле забыл! То уроки делал, то Тишку дрессировал на сторожевого кота (чтоб он мяукал, когда в двери звонят), то в солдатиков играл, то ужинал — в общем, абсолютно забыл, совершенно! Хорошо, что Егорка вечером позвонил, напомнил.

Я тогда папу в ванную завел, включил воду, чтоб мама ничего не услышала, и расспросил про «папью-машу». И папа мне все-все рассказал. Ничего сложного, выяснилось. А называется правильно «папье-маше». Я даже на бумажке записал, чтоб до утра не забыть.

В школе Мария Степановна спросила тех, кто вчера молчал, что они придумали подарить мамам. Я встал и сказал гордо:

— Мы с Егором — поделку «папье-маше»! И Мария Степановна нас похвалила:

— Папье-маше — это удивительно красиво!

Пришли мы из школы, поели у меня супа и сразу за работу принялись. Папье-маше — это просто! Нужно из пластилина. фигурку вылепить, а потом ее малюсенькими кусочками газеты обклеить. Подождать, пока высохнет, и еще обклеить, а потом еще. А потом разрезать пополам, вытащить пластилин, сложить половинки и снова оклеить. А потом уже раскрасить, как хочешь. Получается настоящая игрушка, как из магазина.

— Работу давай поделим, — предложил Егорка. — Ты лепи, а я буду газеты рвать.

— А чего лепить-то?

— Для моей мамы вылепи маленького поросеночка, чтобы он в одной лапке торт держал, на котором написано было «8 марта», а в другой цветы. Чтоб он был в джинсах, полосатой маечке и веселый.

— Ладно, — согласился я, — а для своей я вылеплю вазочку.

Я притащил ворох газет, достал пластилин. И мы занялись каждый своим делом. Я лепил сначала шарик, потом столбик-туловище, потом маленькие столбики-ручки. А Егорка рвал газеты и складывал кусочки рядом с собой. Но когда я стал делать столбики-ножки, раскатывая пластилин ладошкой, стол пошатнулся, и все Егоркины бумажечки слетели на пол.

— Ты чего? — возмутился Егорка. — Специально?

Я объяснил, что это не я, а стол. Егорка засопел и полез бумажки собирать. Пока он на четвереньках лазил, я уже ножки-ручки к туловищу приладил. А голова с ушками прикрепляться не хотела никак. Тогда я шарик на стол положил и сверху туловищем по нему ударил — бац!!!

А Егорка как раз в этот момент бумажки опять на стол высыпал! От моего «бац» они разлетелись в разные стороны, как салют! И вверх, под потолок, и на диван, и на книжные полки, и даже на Тишку!

Егорка как закричит, как даст кулаком по поросенку — хлоп! Лепешка ка с ушками получилась!

— Ты чего? Разве я специально?

— А зачем ты по столу ударил?

— Голову прилеплял, вот и ударил! А ты зачем поросенка расплющил?

Егорка надулся и пошел в прихожую, обуваться.

— Ты чего? — побежал я за ним. — Давай коробку достанем. Ты станешь туда бумажки складывать, и они разлетаться не будут.

Егорка посмотрел на меня подозрительно и сказал:

— С крышкой.

Мы нашли такую коробку в шкафу. Выложили из нее мамины клубки с шерстью.

Отличная коробка, большая! Как раз то, что нужно!

— Может, клубки в шкаф сложим? — спросил Егор.

— Потом! — махнул я рукой. — Потом, когда папье-маше высыхать будет.

И мы снова стали трудиться. Я за столом, а Егорка на полу, в другом конце комнаты, чтоб я нечаянно его коробку не толкнул. Он отрывал от газеты кусочек, клал в коробку и сразу накрывал крышкой, на всякий случай. А потом снова отрывал, поднимал крышку, прятал и опять закрывал. И на меня с опаской из своего угла поглядывал. Вот чудак!

А я лепил поросенка из примятой лепешки заново. Он получался толстый и веселый, как раз такой, как хотел Егорка. И когда я уже пятачок приделывал, вдруг краем глаза увидел что-то лохматое розово-зелено-синее и шерстяное! Оно шло из спальни и громко мяукало! Егорка закричал:

— Клубки твоей мамы!

Я завизжал:

— Лови!

И мы стали бегать за Тишкой! А он от нас! Шерстяные разноцветные нитки развевались на нем, как флаги. Он метался — под стол, под шкаф, под кресла! А мы бегали за ним и кричали друг другу:

— Заходи слева! Заходи справа!

Тишка орал «м-ряу» и, как реактивный самолет, летал с дивана на полку, с полки на сервант, с серванта на штору. Там он наконец повис, испуганно вытаращив зеленые глаза и размахивая хвостом прямо перед носом Егорки. Я закричал:

— Егор! За хвост! Хватай! Уйдет!

Егор схватил, но промахнулся и дернул штору, она оборвалась, а Тишка пулей бросился в спальню. Как он туда забежал, мы не увидели. Потому что вдруг все стало белым-бело... Будто бы мы попали в снежное облако! Я закричал Егорке:

— Что это?!

А он почему-то завыл, как раненый зверь:

— А-а-а-а-а-а!!!

И тут облако немножко рассеялось, потому что оно стало на пол опускаться. И я понял, что это Егоркины бумажки!

— Это Тишка, — кричу, — коробку сбил! Лови его! И мы побежали в спальню.

А она вся — и кровати, и пол, и тумбочки — была опутана розово-зелено-синими нитками, будто там поселился волшебный паук и сплел паутину. Тишка, тоже опутанный нитками, сидел на шкафу и громко кричал:

— Мау-ау-ау!

Как скорая помощь!

Я побежал на кухню и принес оттуда кусок колбасы. И стал ею Тишку выманивать.

— Как только он прыгнет, хватай его на лету, — объяснял я Егорке, — а я буду внизу ловить. Тогда кто-нибудь из нас обязательно поймает!

Но Тишка не хотел колбасы, он понимал, что виноват. И боялся.

— Тащи стул, — сказал Егорка уверенно, — сейчас мы его достанем! Только незаметно, чтобы он ничего не заподозрил!

Я побежал за стулом и, спрятав его за спину, стал петь:

Жили у бабуси два веселых гуся! Один серый, другой белый — два веселых гуся!

Чтобы кот подумал, что я просто так гуляю и пою. Но как только я подошел к шкафу, Тишка — ра-а-з! И прыгнул на кровать. Мы с Егоркой за ним — упали животами прямо посередине покрывала. А Тишка уже на карнизе висит! Он еще больше в нитках запутался. Превратился в толстый сине-розово-зеленый кокон, только хвост выглядывает, и голова немного. Егорка спрыгнул с кровати и побежал к шторе.

Я закричал:

— Не надо!

Но было поздно. Он дернул. Хорошо дернул. Кот прямо ему в руки свалился! А вместе с котом карниз и шторы упали — ба-бах!

Егорка испугался и говорит:

— Я нечаянно.

А я только рукой махнул. Потому что теперь уже все равно.

Сели мы кота распутывать. Невозможно! Все нитки переплелись, как в вязаной шапке. Я принес ножницы и стал аккуратно разрезать эту сине-розово-зеленую мешанину. Егор держал кота и волновался:

— Не зацепи Тишку! Осторожно! Меня не уколи!

А Тишка, вместо того чтобы сидеть спокойно, бился, царапался и пытался вырваться! Попробуй, обрежь! Он Егорке щеку расцарапал, а мне обе руки. Еле-еле я эти нитки срезал! Вспотел даже!

— Неси его в туалет, — сказал я грозно, — пусть там о своем поведении подумает. А мы пока нитки опять в клубки смотаем. Егорка отнес орущего кота в туалет и запер. Тишка там еще больше кричать начал, а двери скреб лапами так, будто он не один там сидел, а котов сорок!

А мы все распутывали и распутывали кружева-сети, ползая по полу на четвереньках.

— Ничего себе папье-маше! — ныл Егорка. — И уроки не сделали!

— Тебе что! Только уроки, а мне еще от мамы с папой попадет!

Пять раз Егорка в нитках запутывался, и три раза я, и мы, чтоб долго не мучиться, обрезали эти нитки друг на друге. Я нервничал и торопился! Совсем скоро должна была прийти моя мама.

В конце концов мы смотали эти злополучные нитки и сложили опять в коробку. Только раньше клубки были большие, как апельсины, а теперь они стали похожи на шарики для настольного тенниса.

— Ничего, Мишка, не переживай! Может, мама не заметит, — успокаивал меня Егорка.

А я вздохнул. Моя мама носит очки, и надеяться на такое чудо просто глупо! Потом мы бумажки газетные собирали. Егорка хорошо поработал, много нарвал. Они на люстре были, и под креслами, и в цветочных горшках на полках, и в кувшине на столе. И даже в мою комнату залетели, и на кухню.

— Ну его, это папье-маше, а? — сказал Егорка устало. Я посмотрел на оборванный карниз и согласился.

На следующий день мы вышивали с ним платочки. Егорка — поросенка, я — вазочку.

РАБОТА НАД ОШИБКАМИ

Мария Степановна раздала нам тетради с проверенным диктантом.

— Будем делать работу над ошибками, — сказала она. — Помните, что это такое?

Все загалдели, что помнят. А Даша Котикова руку подняла.

Мария Степановна подумала, что ей нужно выйти, и говорит.

— Выходи, Даша!

А Котикова встала и как затараторит:

— Работа над ошибками — это когда надо все слова с ошибками выписать и возле каждого написать правило, по которому была сделана ошибка!

Это она на одном выдохе сказала, быстро-быстро, как пулемет: тра-та-та-та-та-та-та!

Мы с Егоркой считаем, что Дашка выскочка. Ведь мы тоже знали, что это за работа, но не стали руку тянуть!

Только Мария Степановна Котикову похвалила:

— Молодец, Даша! Нужно, ребята, руку поднимать, когда хочешь что-то сказать, а не кричать с места.

Потом учительница вздохнула и показала нам какую-то измятую тетрадку.

— Как вы думаете, ребята, чья эта тетрадь?

— Егора! Егора Синицына! — закричали все.

Я глянул, а у Егора и правда на парте тетради нет! У меня лежит, а у него нет!

А Егорка голову повесил и на Марию Степановну даже не смотрит.

— Как вы догадались? — снова спросила учительница.

И тут все опять загалдели, каждый свое, только Даша Котикова руку подняла. И Мария Степановна опять ее вызвала.

— Это тетрадь Синицына, потому что она без обложки, грязная и у нее загнуты углы! — скороговоркой выпалила Даша.

А Егорка, бедный, еще ниже голову опустил...

— И знаете, чем еще эта тетрадь не похожа на остальные? Я не смогла поставить Егору оценку.

Весь класс ахнул, и даже Егорка искоса посмотрел на учительницу.

Как же так? Почему вдруг Мария Степановна не смогла оценку поставить? Может, Егорка на шестерку написал? Он ведь без ошибок пишет и вполне может и на шестерку!

Я тогда руку поднял и сказал:

— Мария Степановна! Если у Синицына в диктанте все так здорово, что для него оценок еще не придумали, то ведь можно пятерку со сколькими хочешь плюсами поставить! Хоть с десятью!

Я оглядел класс, как победитель, будто я сам такой замечательный диктант настрочил, а Котиковой показал язык. Учительница положила тетрадку на стол и посмотрела в окно. Когда Мария Степановна в окно смотрит — это неспроста. Это вам не Вова Петров, который все уроки туда глядит.

— Дело в том, что я не знаю, как написал Егор, — грустно сказала Мария Степановна. — Буквы у него наезжают одна на другую, часть их большие, так что можно подумать, что это заглавные, а часть — такие маленькие, что ничего понять нельзя. В диктанте всего 65 слов, и 25 из них я не смогла прочитать.

— Но ведь это диктант, — заступился я за Егорку, — вы и так знаете, какие там слова! Вы же сами нам их с книжки диктовали!

— Но я ведь не знаю, правильно ли они написаны, — возразила Мария Степановна.

— Конечно, правильно! Синицын без ошибок пишет!— закричали все.

— Я прочитаю вам, что написал Егор, — сказала Мария Степановна и снова взяла тетрадь: «Мы принесли елку в дым. На ней висели красивые шашки. За окном летали белые машки. Мы стали елку заряжать. Повесили на нее клопушки, разноцветные шары и фляжки. На красном шаре был нарисован Бед Мороз».

Весь класс прямо покатился от хохота, даже я пару раз улыбнулся, даже Егорка, хотя ему совсем не до смеха было.

А Мария Степановна сказала строго:

— Вот что, Егор, возьми тетрадь домой и все перепиши.

— А работу над ошибками делать? — пробормотал Егорка.

— Конечно, только не такую, как всем. Твоя главная ошибка — это почерк. Это даже не почерк — а безобразие!

Тут прозвенел звонок, и мы пошли по домам. И в раздевалке, и на улице все над Егоркой смеялись. Эх ты, говорили, Бед Мороз с клопушками!

А Егор ни на кого внимания не обращал. Он был грустный и задумчивый.

— Не расстраивайся, — утешал его я, — эти все клопушки только от почерка! На самом деле ты грамотнее всех в нашем классе.

Но Егор только рукой махнул:

— Какой толк, что я знаю, как писать правильно? Голова знает, а пальцы непонятно что выводят.

— Ну-ка, покажи, — говорю я, — может, они у тебя особенные?

Егор снял варежку, и я стал рассматривать его пальцы. И ничего не увидел удивительного. Пальцы как пальцы. Средний — красный, потому что нам в столовой свекольник давали, указательный — желтый, потому что йодом помазанный, остальные в чернилах. Обыкновенные. В нашем классе у всех такие.

— Знаешь, — говорю, — обычные пальцы, не в них дело! Я тебя сегодня же научу писать красиво.

Егорка опять рукой махнул:

— Смеешься...

— Нет, — твердо сказал я, — вот увидишь!

У лифта мы долго препирались, к кому пойдем делать работу над ошибками. И решили к Егорке, потому что у него на обед кукурузные хлопья с молоком, а у меня борщ.

Пришли, а Егор говорит:

— Есть потом будем, сначала научи меня писать, но чтоб как в прописях!

И тогда я пожалел, что к нему пошел, потому что у меня хоть и борщ, но сразу. Сели мы за стол. Он у Егорки красивый, весь в переводных картинках и наклейках от жевательной резинки. Он ему по наследству от какого-то троюродного брата достался. Только тогда стол был наполовину оклеенный, а сейчас весь! Мечта, а не стол! Жаль, моя мама этого не понимает и ничего на мебель клеить не разрешает.

Ну вот, достали мы чистую тетрадь, два стула к столу приставили, и я сразу сказал Егору:

— Ты только не смейся. И никому не говори.

— А чего смеяться-то?

— Ну, потому что — это игра такая, в человечков.

— Писать и играть? — удивился Егорка.

— Ну да. Тут главное, понять, что каждая буква — это человечек или солдатик. И у них у каждого характер, в него только вглядеться надо. Вот смотри.

Я написал буквы «А» и «Е».

— Видишь, «А» добрая, а «Е» ехидная.

— Не вижу, — сказал Егор, — буквы как буквы.

— Ну ладно. Это неважно, — разгорячился я, боясь, что Егорка раздумает учиться, — понимаешь, ты им как мама. Вот ты родился красивый и здоровый, а у нашей дворняжки хромой щеночек был, помнишь?

— Да, — сказал Егорка, — я ему колбасу носил.

— Ну, вот вспомни, ты носил, а он, когда подбегал — хромал. Его ведь жалко было.

— Жалко, — кивнул Егор.

— И вот буквы. Понимаешь, ты их можешь сделать любыми: хромыми, косыми и кривыми, но у каждой буквы только одна жизнь. И какую ты ее нарисовал, так ей и жить.

— Это как? — вытаращил глаза Егорка.

И я понял, что кукурузных хлопьев придется ждать долго.

— Ну вот твоя некрасивая «Х» всю жизнь будет мучиться, что она сгорбленная и на «К» похожа! А все другие буквы будут над ней смеяться и говорить, что она слово «хлопушка» испортила.

— Да они же не могут смеяться, — возразил Егорка. — И жизни у них никакой нет. Написал и забыл.

Тут я даже рассердился, до чего же он бестолковый!

— Это игра! — говорю. — Или ты поверишь, что они живут, ходят друг к другу в гости и плачут, как мы с тобой, или я тебя учить не буду!

И уходить собрался. Ну их, эти хлопья, думаю, у мамы борщ тоже вкусный! Но Егор согласился:

— Ладно, ладно, садись, пусть живут!

— И вот когда ты их пишешь, — обрадовался я, — они все хотят быть красивыми и со строчки не падать. Потому что тот, кто упал, — к другим в гости пойти не сможет.

— Что ж, эти буквы — плохие товарищи и не могут помочь?

— Не могут, — сказал я, — такие правила.

— А кто их придумал?

— Я! Дальше больше: если у тебя буква за поля вылезла, значит, она погибла.

— Это еще почему? — возмутился Егорка.

— Потому что правила!

— Плохие у тебя правила! — сказал Егор и насупился. Только я его не слушал:

— А если одна буква получилась длинная, то ее жирафой дразнят, а если маленькая, то лилипутом! А если толстая.

— Бочонком, — уныло продолжил Егор, — а если худая -шваброй.

— И они все любят строем ходить! Красиво, друг за другом, как солдаты на плацу, чтобы все на них любовались. Понял?

— Понял, — сказал Егор и открыл свою тетрадку.

И мы оба посмотрели туда. Буквы галдели, толкались, смеялись друг над другом, корчили рожи и без конца выпадали за поля. Часть букв цеплялась за строчку, а другие, как будто им места мало, пытались их спихнуть вниз. Какие-то буквы скрючились, словно у них болел живот, какие-то толкались, как мы на перемене, какие-то кувыркались, а некоторые лежали вповалку — куча-мала!

— Видишь? — спросил я.

— Ага! — протянул Егорка восхищенно. — Вижу! Они и правда, как живые!

— Все! — сказал я. — Я тебя выучил. Пошли есть хлопья!

— А тренироваться?

— Никакой тренировки, — сказал я убежденно. — Помни, что они живые, и все.

— Гениально! — восхитился он.

И мы пошли есть хлопья. И радио включили! И вентилятор! Потому что нам обоим весело стало. Мне потому, что Егорка все понял, да еще «гениально» сказал, а Егорке, потому что он поверил, что красиво писать будет.

— Знаешь, — волнуясь, говорил он, — мою тетрадь будут вместе с Дашкиной показывать, как образцовую!

— Да, — говорю, — только ты новую заведи. И обложку надень.

Но оказалось, что у Егорки обложки давно закончились, еще в сентябре. Тогда мы пошли ко мне, и я подарил ему новенькую прозрачную обложку с розовым поросенком.

— Ух ты! — обрадовался Егорка и умчался.

А я сел свою работу над ошибками делать. Потому что у меня одно слово было написано неправильно: «нарежать» вместо «наряжать». Я стал думать, почему так? И ничего придумать не мог. А тут Егорка звонит:

— Я сейчас к тебе приду с тетрадкой! Ставь чай! И прибежал через две минуты.

Глянул я в его тетрадь — чудеса! Все буквы стройные, одного роста! Все написаны ровно, красиво. И, правда, не хуже Котиковой.

— А у меня, говорю, «наряжать» не получается.

— Чего наряжать? — не понял Егор.

И тогда я ему свою тетрадку показал.

— Гляди-ка, — говорит он, — какая у тебя «у» злая получилась, кажется, что она «ш» укусить хочет. А «а», как зазнайка, не дает руку «р».

— Ты не туда смотри, — прошу я его, — объясни, почему слово «наряжать» через «я» пишется.

А Егор свое твердит:

— «Ж» какое-то унылое, наклонилось, «в» взлетело куда-то, как воробей!

Тогда я пальцем ему слово показал.

— А это слово, — говорит Егорка, — написано красиво!

Я даже ахнул! Надо же, чтобы человек в какие-то полчаса так изменился!

Он мне всегда сразу на ошибки указывал, если видел! А тут буква красной ручкой перечеркнута, а ему хоть бы хны! Ладно, думаю, в учебнике потом сам правило посмотрю.

Забрал у Егорки тетрадь и повел его чай пить. А на кухонном столе записка мамина лежала: «Не забудь разогреть борщ». Это потому что я его, бывает, холодным ем. Мне всегда лень борщ разогревать, ведь потом кастрюльку, в которой он грелся, мыть надо. Егорка взял записку и внимательно ее рассматривать начал.

— Гляди, — говорит, — как слова написаны, будто они вприпрыжку друг за другом бегут, а «б» какое-то обиженное!

Говорит, говорит, а на вазочку с вареньем даже не смотрит! И на бублик, который я пополам разломал — тоже!

— Егор, — говорю я, — ты что?! А он отвечает:

— Знаешь, Мишка, передумал я чай пить. Пойду лучше домой, дневник на месяц вперед заполню!

— Чего там! — обиделся я. — Ты и на май заполни, долго ли?

А он даже не заметил, что я обиделся.

— Май — это еще лучше! — говорит. Забрал свою тетрадь и ушел.

Сел я пить чай без Егорки — скучно! И варенье не сладкое, и бублик не вкусный.

Книжку про Дядю Федора, свою любимую, на кухню принес. Нет, все равно скучно!

И вдруг я понял, чего мне сейчас хочется! Правило про слово «наряжать» найти и дневник, включая май, заполнить!

Мне даже страшно стало! Вот до чего работа над ошибками доводит! Знала бы Мария Степановна!..

Елена Ракитина		Художник Ольга Граблевская
Страничка автора		Страничка художника